опыт источниковедческого анализа

ВВЕДЕНИЕ

Работа посвящена истории осмысления смерти Н. С. Гумилёва, причем событие это исследуется как литературный факт. Как известно, это понятие наиболее отчетливо сформулировано Ю. Н. Тыняновым. Любой факт писательской биографии, как и вся биография в целом, утверждал исследователь, может, при известном стечении обстоятельств, стать литературным фактом. И наоборот, «то, что сегодня литературный факт, то назавтра становится простым фактом быта, исчезает из литературы» . Понятие, утвержденное Тыняновым. ныне активно используется филологами. Обстоятельствами, превращающими факт биографии в литературный факт, могут быть: тяжелая судьба, необычное общественное положение, семейные трудности, гонения со стороны властей и т.д. В большинстве же случаев главной причиной «беллетризации» биографии писателя становится его преждевременная (насильственная, загадочная) смерть.

Истории мировой литературы известно немало случаев превращения писательской смерти из биографического факта в факт литературный. Особенно часто подобной трансформации подвергались биографии писателей, живших в авторитарных, деспотических государствах. Известна история гибели философа Сенеки и поэта Лукана, вскрывших себе вены по приказу императора Нерона. Известна судьба французского поэта Андре Шенье, казненного якобинцами. Наконец, известна участь русского поэта-декабриста Кондратия Рылеева, повешенного за покушение на цареубийство. Об этих и многих других писателях после их смерти было создано множество романтических легенд, малодостоверных жизнеописаний и прочих сочинений, более относящихся к художественной литературе, нежели к истории. Не случайно многие из подобных сочинений рассматриваются исследователями с точки зрения того литератрного жанра, в котором они написаны. Сугубо исторический подход здесь попросту неуместен.

Проблема борьбы художника с тиранией была в ХIХ — начале ХХ века особенно актуальна для России — самодержавного государства, где подавлялись любые антимонархические действия, а любая оппозиционная мысль встречала отпор со стороны цензурного ведомства. «Полицейская стихия отравила нашу мысль, исказила наши интересы, приобрела над нами внутреннее господство», — писал критик Ю. И. Айхенвальд о своем поколении — интеллигентах начала ХХ века, которые «литературу понимали как скрытую борьбу с самодержавием и лишь постольку ценили слово своих поэтов» . О склонности русской интеллигенции «канонизировать имена, а не произведения» писал историк литературы И. Н. Розанов . О существовавшей на рубеже ХIХ — ХХ веков традиции взгляда на литературу как на средство идеологической борьбы размышляет современный исследователь Е. Добренко . В российских демократических кругах того времени бытовал культ поэта — борца с тиранической властью (помимо Рылеева, к таковым причислялись Радищев, Пушкин, Огарев, Некрасов, Шевченко и другие).

Пришедшие в 1917 году к власти большевики повели еще более непримиримую, чем царское правительство, борьбу с оппозиционно мыслящими литераторами. В результате сотни писателей были вынуждены покинуть родину. Вновь актуализировалась идеологема «тирании», временно утратившая остроту после февраля 1917 г. Гнет царской власти сменился гнетом власти большевистской.

В результате этих событий к началу 20-х годов в России сложилась новя модель противостояния «власть — интеллигенция». Значительная часть российской интеллектуальной элиты (как на родине, так и за рубежом) занимала твердые антибольшевистские позиции. Выработанная десятилетиями традиция противоборства требовала появления нового героя, приносящего себя в жертву за освободительную идею. Причем таким героем должен был стать именно поэт.

Осенью 1921 года советские газеты сообщили, что в Петрограде за участие в контрреволюционном заговоре расстрелян Николай Гумилёв. Смерть знаменитого поэта вызвала в эмиграции волну некрологов и мемуарных статей. Авторами подчас были весьма дальние знакомые Гумилёва, при жизни толком не знавшие его творчества. Гибель поэта от рук чекистов оказалась в ряде случаев лишь поводом для написания антибольшевистской статьи. Срабатывала старая схема — «тираны убили поэта», — менялось только обличие тиранов. Все условия превращения этой смерти в очередной литературный факт (по Тынянову) были налицо.

Созданию посмертных легенд о Гумилёве способствовло также его литературное поведение, которое можно определить как поведение романтического героя. Офицер, георгиевский кавалер, путешественник, дуэлянт... Начальные звенья этой цепи выглядели превосходным «подтверждением» позднейших общественно-политических черт: монархист, враг большевизма, участник заговора... Все детали романтического образа четко укладывались в заранее приготовленную схему: отважный путешественник и герой войны просто не мог не стать героем антибольшевистской борьбы. Из биографических реалий извлекалось лишь то, что соответствовало «легендарному» образу борца с тиранией. Лишнее — в публицистическом пылу отбрасывалось, сгоряча забывалось. Политическая злоба дня диктовала свои условия правдивой мемуаристике. В итоге — смерть Гумилёва в восприятии современников явилась очередным трагическим этапом российского противостояния поэта и тирана, и осмыслялась уже не в качестве исторического факта, но факта литературного.

Трансформация эта имела, впрочем, и ряд объективных причин. «Таганцевское дело», по которому проходил Гумилёв, велось в атмосфере строжайшей секретности. Никто из знакомых и родственников поэта не был допущен к нему во время следствия. Официальная информация была скудной и неубедительной.

И ныне в распоряжении исследователей немного фактов о последних днях жизни Гумилёва. С достаточной вероятностью известно лишь то, что поэт был арестован 3 августа 1921 года, некоторое время находился во внутренней тюрьме Петроградской ЧК и казнен не позднее 27 августа (в этот день в «Известиях ВЦИК» появилось первое сообщение о расстреле участников заговора). Наиболее подробное официальное извещение об окончании «таганцевского дела» опубликовано 1 сентября 1921 г. в «Петроградской правде». Там, в частности, говорится:

«Гумилёв, Николай Степанович, 33 л., б. дворянин, филолог, поэт, член коллегии «Изд-во Всемирной литератруы», беспартийный, б. офицер. Участник П. Б. О. (Петроградской боевой организации. — А. М.), активно содействовал составлению прокламаций к.-револ. содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, которая активно примет участие в восстании, получал от организации деньги на технические надобности».

О днях, проведенных Гумилёвым в заключении, свидетельств практически не сохранилось. Дошли лишь слухи, передаваемые из вторых или третьих рук. Мемуары следователей Губчека, уцелевших соседей по камере и исполнителей приговора на сегодняшний день не известны. В точности не установлены дата и место расстрела. Даже способ казни вызывал в эмигрантских кругах некоторые сомнения.

В атмосфере подобной таинственности — в добавление к романтической биографии — возникали разнообразные, порой совершенно невероятные легенды о гибели Гумилёва. Это касалось прежде всего русского зарубежья, где с начала 20-х годов выходили десятки литературных журналов и газет, и где к этому времени обосновались многие из петербургских знакомых Гумилёва.

Именно их усилиями в последующие десятилетия была создана обширная мемуарная Гумилёвиана. Внесли в нее вклад и коллеги поэта по издательству «Всемирная литература», и слушатели его лекций в Институте живого слова, и участники семинаров «Звучащая раковина». В 1918-1921 годах Гумилёв находился в центре литературной жизни Петрограда и потому запомнился многим. Воспоминания о поэте писались и «по свежим следам», и спустя многие годы после его гибели; как друзьями Гумилёва, так и его шапочными знакомыми. Некоторых авторов — намеренно или случайно — подводила память, у иных были всякого рода личные счеты с Гумилёвым... Эти и другие причины породили впечатляющую разноголосицу мнений о гибели поэта.

В советской печати 1921 — 1986 годов никакой разноголосицы не было. Здесь существовала единственно допустимая версия о причинах гибели Гумилёва, за основу которой было взято вышеприведенное официальное сообщение. Никаких отступлений от этой версии не допускалось. Воспоминания современников о Гумилёве в СССР, как правило, не публиковались, а редкие их фрагменты, прорывавшиеся в печать, носили крайне тенденциозный характер. Похвалы в адрес Гумилёва допускались (в научной печати) лишь в 20-е годы, да в середине 60-х годов несколько смягчилось отношение к расстрелянному поэту. В целом же 60-летний запрет на само имя Гумилёва держался строго.

Семидесятые и начало восьмидесятых были, в целом, периодом ужесточения печатных санкций против имени Гумилёва в СССР. Эпохой возвращения Гумилёва к отечественному читателю стали времена «перестройки». Начиная с апреля 1986 года в советскую печать начали просачиваться отдельные произведения поэта, появились биографические очерки, литературоведческие статьи. В ряде публикаций было поставлено под сомнение участие Гумилёва в заговоре. На эту тему в конце 80 — начале 90-х годов велась оживленная дискуссия в печати. Итогом ее стала реабилитация Гумилёва в 1992 году.

Однако до настоящего времени смерть Гумилёва остается предметом политических спекуляций. Большинство публикаций о заговоре и реабилитации содержат, в той или иной степени, элемент конъюнктуры. Объективного обзора источников по данной проблеме не существует. В настоящей работе свидетельства и исследования о смерти Гумилёва впервые рассматриваются вне заранее выбранной их оценки и вне эмоционального к ним отношения.

Полностью реконструировать жизнь Гумилёва в 1918-1921 годы или по меньшей мере четко отделить в материалах правду от вымысла пока не представляется возможным. Поэтому в работе, как правило, не оценивается степень достоверности тех или иных текстов, а лишь предпринимается попытка их систематизированного обзора. Предыстория и сам факт гибели Гумилёва в воспоминаниях современников и исследованиях филологов рассматриваются здесь в качестве коллективного литературного произведения, где факты неразделимо переплетены с легендами. В ряде случаев кратко описываются причины появления тех или иных легенд, их литературная, историческая и политическая обусловленность, а также закономерности развития.

В работе не рассматриваются юридические аспекты обстоятельств смерти Гумилёва (принципы ведения следствия, адекватность вины приговору и т.д.). Используются лишь мемуарные, публицистические, литературно-художественные и литературоведческие работы. Основной метод исследования — историко-филологический.

Ограничения, налагаемые на объем дипломной работы, не позволяют произвести обзор всех известных источников, содержащих материалы о гибели Гумилёва. Однако приведенная выборка вполне репрезентативна.

Значительная часть используемых в работе источников — публикации в периодической печати. На сегодняшний день существует несколько сборников, целиком или частично посвященных воспоминаниям и исследованиям о Гумилёве. Наиболее представительные из них именуются в работе сокращенно (а номер цитируемой страницы — через запятую):

Николай Гумилёв в воспоминаниях современников. М., 1990. — Воспоминания.

Жизнь Николая Гумилёва: Воспоминания современников. Л., 1991. — Жизнь Гумилёва.

Николай Гумилёв. Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994. — Исследования.

В отдельных случаях допускается отступление от хронологического принципа. В цитатах сохранены некоторые орфографические и пунктуационные особенности первоисточника.

ГЛАВА 1. ГРУППА ВЕРСИЙ «АКТИВНЫЙ УЧАСТНИК ЗАГОВОРА»

Первое конкретное свидетельство о причастности Гумилёва к заговору относится к 1926 г. Журналист Б. О. Харитон вспоминает, как Гумилёв в дни кронштадтского восстания показывал ему контрреволюционные прокламации. Их, считает Харитон, следовало передать на хранение в более безопасное место, но Гумилёв никак на это не соглашался .

О другом эпизоде, также произошедшем в кронштадтские дни, вспоминает друг Гумилёва Г. В. Иванов: «Две молодые студистки встретили Гумилёва, одетого в картуз и потертое летнее пальто с чужого плеча». Как выяснилось, поэт шел «в рабочие кварталы вести агитацию среди рабочих». По мнению Иванова, Гумилёв «уже состоял тогда в злосчастной «организации», из-за участия в которой погиб»

Схожую ситуацию изобразила в своих мемуарах И. В. Одоевцева. Однажды, вспоминает она, Гумилёв появился в Доме литераторов в каком-то фантастическом костюме: поношенное пальто, громадные валенки, вязаная шапка, за плечами заплатанный мешок. На недоуменные вопросы знакомых поэт отвечал, что идет «агитировать на Васильевский остров», а оделся так, «чтобы внушить пролетариям доверие» .

На этом мемуарные переклички Иванова и Одоевцевой не заканчиваются. В одной из статей Иванов пишет, что зимой 1921 года Гумилёв вступил в заговор, приняв предложение, присланное с молодым офицером. Спустя несколько месяцев Гумилёв якобы показывал Иванову собственноручно написанную прокламацию, где содержался призыв к рабочим поддержать восставших кронштадтских матросов. Эту прокламацию, сообщает мемуарист, Гумилёв потерял в своей квартире среди старых рукописей и поленился искать. Пришедшие же с обыском чекисты, заключает Иванов, искать не поленились и нашли прокламацию .

В воспоминаниях Одоевцевой похожий эпизод произошел во время ее последней встречи с Гумилёвым, в начале лета 1921 г. Зайдя к поэту в гости, Одоевцева якобы застала его за странным занятием: Гумилёв стоял перед большой книжной полкой, брал книгу за книгой и быстро их перелистывал. Оказалось, он искал «черновик кронштадтской прокламации», заложенный им в одну из книг. Вскоре Гумилёв прекратил поиски черновика: «верно, я его сжег». Однако после ареста Гумилёва, добавляет Одоевцева, при обыске чекисты искали более умело и тщательно, и нашли черновик.

В статьях последующих лет Иванов приводит еще несколько «доказательств» причастности Гумилёва к заговору. Так, по мнению мемуариста, Гумилёв не только «писал прокламации» и «агитировал в Кронштадтские дни», но и «хранил оружие» . (Эту версию оспорил В. Ф. Ходасевич, напомнивший, что в хранении оружия Гумилёв, согласно официальному сообщению, не обвинялся. Что же касается агитации Гумилёва среди рабочих, то она, по мнению Ходасевича, «сводилась к нескольким словам, однажды произнесенным на улице, и не имела никакого отношения к таганцевскому делу» .) В другой статье Иванов сообщает, что во время поездки в Крым летом 1921 г. «Гумилёв и его товарищ по заговору заводили в крымских портах среди уцелевших офицеров и интеллигенции связи, раздавали, кому надо, привезенное в адмиральском поезде из Петербурга оружие и антисоветские листовки» .

Где заговор — там и конспирация. Некоторые мемуаристы весьма высоко оценивали «конспиративный талант» Гумилёва. Так, невестка поэта А. А. Гумилёва вспоминает, что о расстреле своего знаменитого родственника узнала только из газет, поскольку «несмотря на дружеские отношения с братом, поэт скрыл от него, от всей семьи и даже от матери, с которой был так откровенен, свое участие в заговоре» .

Те же мотивы встречаются и в воспоминаниях С. К. Маковского: «Многие тогда мечтали в Петербурге о восстановлении романовской монархии, не одна возникала контрреволюционная организация», однако «никто не догадывался, что Гумилёв состоит в тайном обществе, замышлявшем переворот». Это, по словам мемуариста, особенно странно, поскольку Гумилёв «никогда не скрывал своих убеждений» и «воображал, что прямота, даже безбоязненная дерзость — лучшая защита от большевистской подозрительности» .

О «конспиративной» жизни Гумилёва, спрятанной от семьи и друзей, пишет Г. В. Месняев, один из первых биографов поэта (лично его знавший). Повесть Месняева «В панцыре железном» составлена из антибольшевистских легенд о Гумилёве, распространенных в эмигрантских кругах .

И. В. Одоевцева, напротив, считала, что конспирация в «таганцевской группе» была очень неумелой. В книге «На берегах Невы» Одоевцева вспоминает, как гуляя с Гумилёвым в мае 1921 года по Петрограду, она узнала, что у ее спутника неподалеку назначена «конспиративная встреча», о которой «никто не должен знать» . К весне 1921 г. относятся и эпизод с револьвером, за которым Гумилёв, по словам Одоевцевой, заходил к кому-то во время прогулки с ней, и сцена с пачками денег «для спасения России», которые мемуаристка, по ее словам, нечаянно обнаружила у Гумилёва в ящике стола . Подобная легкомысленность поэта показалась подозрительной Е. А. Евтушенко, заметившему в статье 1986 года, что Гумилёв-конспиратор у Одоевцевой действует «слишком по-мальчишески» .

В более поздних — устных — воспоминаниях Одоевцева настаивала на несомненной причастности Гумилёва к заговору, о котором, из-за «наивной идеалистической конспирации», знали «очень и очень многие». В поведении Гумилёва, отмечает писательница, «не было даже того минимума осторожности, который необходим каждому, живущему под большевиками, а тем более — участнику подпольной работы» .

Фактическая сторона воспоминаний Одоевцевой вызвали немало негативных отзывов. Так, Н. Я. Мандельштам назвала Одоевцеву с Ивановым «чудовищными врунами», а вышеупомянутую сцену последней встречи Одоевцевой и Гумилёва — «мерзкой ложью» . Однако поэт О. Н. Хлебников, встречавшийся с Одоевцевой в конце 80-х, считал, что создавая образ Гумилёва-заговорщика, мемуаристка «преследовала вполне благородную цель: привлечь к его имени интерес западной публики и издателей» .

Своеобразный итог этой дискуссии подвел литературовед Ю. В. Зобнин, указавший, что в зарубежной читательской аудитории Гумилёв «традиционно воспринимался как символ некоей «оппозиционности»» — не случайно «вокруг имени поэта создавался непременный ореол «мученичества» и «рыцарства»» .

Публикации о смерти Гумилёва в СССР являлись, по сути, перепечатками официального сообщения «Петроградской правды». Например: «Поэт Н. Гумилёв в конце августа расстрелян по приговору Петербургской (так! — А. М.) Ч.К. за участие в белогвардейском заговоре» . Подобная формулировка — с незначительными вариациями — будет завершать все публикации о Гумилёве вплоть до 1986 г.

До 1927 г. имя Гумилёва в СССР разрешено упоминать в нейтральном и даже положительном контексте (без указания причин смерти). В эти годы издаются его стихи, переводы и проза . Имя Гумилёва в скрытом виде присутствует в сборниках стихов его товарищей . Есть основания полагать, что посвящение Г. В. Адамовичем своего сборника стихов памяти Андре Шенье является «зашифрованным» посвящением Гумилёву . Стихи расстрелянного поэта входят в представительные антологии .

Выходят в 20-е годы и статьи о Гумилёве — нередко с глухими намеками на обстоятельства гибели. Так, Г. Е. Горбачев в обзоре поэтических сборников 1921 года пишет, что из всех «питерских буржуазных поэтов» Гумилёв один «не остался чужд социальной борьбы современности», правда, «он участвовал в ней как контр-революционер» . Литературовед В. Е. Евгеньев-Максимов в 1927 г. констатировал, что «главарь акмеизма» Гумилёв «принял участие в политической борьбе и погиб в ней». На чьей стороне боролся Гумилёв, Евгеньев-Максимов не уточняет, считая это, вероятно, общеизвестным фактом .

Необычное воплощение нашел образ Гумилёва в беллетристических мемуарах М. А. Зенкевича. Написанная в жанре «сыпнотифозного бреда» (авторское определение), книга воспоминаний Зенкевича «Мужицкий сфинкс» была закончена в конце 20-х годов, однако первая ее публикация в России относится к началу 90-х. На страницах книги происходит встреча автора с призраком убитого Гумилёва. Поэт является Зенкевичу в уланской форме с аксельбантами, при шпорах и с «георгиями» на груди. Приятели гуляют по Петербургу, посещают редакцию «Аполлона», заглядывают в «Бродячую собаку», присутствуют при убийстве Урицкого... В конце прогулки Гумилёв приводит Зенкевича на тайное заседание Петроградской боевой организации, где профессор Таганцев читает доклад «О будущем государственном устройстве России». По дороге с заседания часовой-красноармеец вручает Зенкевичу номер «Петроградской правды» со списком расстрелянных по «таганцевскому делу». Этот листок Зенкевич, придя домой, бросает в камин по совету сидящего рядом... Гумилёва .

В конце 20-х годов наступление на «буржуазные пережитки» в литературе повела рапповская критика. В. В. Ермилов, к примеру, называет Гумилёва «энергичнейшим бойцом белого стана» . По мнению В. М. Саянова, «все Гумилёвское восприятие жизни после революции» подытожено в стихотворении «Заблудившийся трамвай». В нем, считает Саянов, присутствует ожидание Гумилёвым собственной гибели и «ощущение того, что конквистадорам разгромленного буржуазного ренессанса «трудно дышать и больно жить» в РСФСР» .

А. П. Селивановский в статье 1934 года называет Гумилёва «русским фашистом» (аргумент — цитаты из «Заблудившегося трамвая»), а заодно и «врагом пролетарской революции с начала и до конца». Гумилёв, по мнению критика, «всем своим инстинктом и в то же время осознанно» ненавидел пролетариат, и потому встретил революцию «без колебаний — в том смысле, что он был заранее подготовлен к контрреволюционной позиции» .

Тема «Гумилёв и фашизм», затронутая Селивановскким в угоду политической конъюнктуре 1930-х годов, неожиданно всплывает в более поздних воспоминаниях поэтессы Н. А. Павлович. Сообщая о «неприятии Октябрьской революции» Гумилёвым и большинством поэтов его круга, мемуаристка добавляет, что некоторые из эмигрировавших учеников мэтра за границей «докатились до обслуживания фашистов» . Неясно, кого конкретно имеет в виду Павлович, но в любом случае обвинение это — абсолютно немотивированное. Впрочем, имя Гумилёва играло не последнюю роль в нацистской пропаганде на оккупированной территории СССР: в 1943 г. в Одессе была издана книга его стихов, предисловие к которой, по некоторым сведениям, написал гитлеровский идеолог Альфред Розенберг .

В другой статье 30-х годов А. А. Волков писал, что поэзия Гумилёва «насквозь проникнута идеей агрессии», в ней нашли отражение идеи «черносотенных помещиков и буржуазии». Немудрено, что этот «воин-конквистадор» боролся в рядах дворянского класса «за его интересы», заключает критик. Однако о конкретных причинах гибели поэта автор тогда умалчивает . Зато в более поздней статье Волков отмечает, что в годы руководства поэтической студией «Звучащая раковина» Гумилёв «был участником контрреволюционного заговора против советской власти» .

В 40-е годы советская критика писала о Гумилёве крайне мало. Ситуация почти не изменилась и в 50-е годы. В одной из редких статей, где упоминается Гумилёв, некто Вас. Иванов рассуждает: «Некоторые оставшиеся в России буржуазные литераторы так далеко зашли в своей враждебности к революции и Советской власти, что докатились до прямого участия в контрреволюционных заговорах. Так было, например, с поэтом Гумилёвым». Советская власть, заключает автор, поступала в таких случаях в соответствии с лозунгом: «никакой пощады врагам народа» .

К. Л. Зелинский, в зарубежных публикациях позволявший себе весьма либеральные высказывания о Гумилёве , в 50-е годы дополнил биографию поэта еще одним любопытным «фактом». Критик заявил, что Гумилёв использовал марку и средства издательства «Всемирная литература» для неких антисоветских действий . Это утверждение позднее оспорил филолог И. Ф. Мартынов .

В середине 60-х годов отношение властей к Гумилёву несколько смягчилось. Так, в 1967 г. в алма-атинском журнале «Простор» был опубликован венок сонетов Татьяны Гнедич, где есть такие строки о Гумилёве:

Народный разум все ему простил —

Дворянской чести рыцарственный пыл

В процитированных строках, вероятно, заключено «зашифрованное» указание на возможность реабилитации Гумилёва, о чем ходили тогда слухи.

В 60-70-е годы в СССР публикуются научные работы о поэзии Гумилёва, в которых, как правило, упоминается и заговор. Так, в книге «Поэзия первых лет революции» А. Н. Меньшутин и А. Д. Синявский заявляют: «Больше, чем кто-либо другой из авторов его круга, Гумилёв был подготовлен к участию в борьбе против ненавистной ему «черни»», и он сделал это, «примкнув к контрреволюционному заговору» .

По мнению историка литературы В. В. Тимофеевой, Гумилёв «не видел и не хотел видеть творческие силы трудящихся масс», отчего не принял революции, а затем «вступил на путь борьбы против победившего народа, стал участником контрреволюционного заговора и понес заслуженную кару» . (По поводу статьи Тимофеевой филолог-эмигрант Е. Г. Эткинд писал: «Так в Советском Союзе академические литературоведы становились защитниками, а то и сотрудниками ЧК» .)

Авторитетный знаток поэзии Серебряного века В. Н. Орлов констатировал, что «открыто называвший себя монархистом» Гумилёв после революции «оказался по ту сторону баррикады» и «заплатил жизнью за участие в антисоветском заговоре» .

Об изменении отношения советских властей к «проблеме Гумилёва» можно, в общих чертах, судить по трем Большим Советским энциклопедиям, изданным в разные политические эпохи.

В БСЭ 1930 года Г. Лелевич утверждает: «Октябрьская революция, покончившая с классом, с которым был связан Гумилёв, усилила его ощущение обреченности». Далее сообщается, что в 1921 г. поэт был расстрелян «за активное участие в белогвардейском заговоре» .

В аналогичном издании начала 50-х годов статья о Гумилёве вообще отсутствует .

В третьем издании БСЭ (1972 г.) статья о Гумилёве снова появляется. В ней Ф. Е. Бухина пишет, что Гумилёв «не принял революции, оказался причастным к контрреволюционному заговору и в числе его участников был расстрелян» .

В 1990 году филолог В. Н. Сажин опубликовал в рижском журнале «Даугава» слышанный им некогда рассказ литератора Л. В. Бермана. По словам рассказчика, зимой 1920-1921 гг. Гумилёв обратился к нему (бывшему члену партии эсеров) с просьбой устроить встречу с заговорщиками, объясняя это желанием «послужить России». Берман, после некоторых колебаний, согласился. Вступив в «организацию», Гумилёв однажды принес Берману «две пачки листовок разного содержания» и предложил «поучаствовать в их распространении», однако затем отменил просьбу. «Вскоре последовал арест поэта, затем казнь», — сообщал Берман. В комментариях к приведенному рассказу Сажин пишет, что полемика 80-х годов вокруг «дела Гумилёва» производит на него грустное впечатление, поскольку авторы требуют реабилитации, т.е. подтверждения, что поэт «чист и не виновен перед властью большевиков». Напротив, считает автор, нам следует гордиться, что Гумилёв одним из первых среди писателей попытался бороться с советской властью .

Статья Сажина оказалась, вероятно, хронологически последним аргументом в пользу версии об участии Гумилёва в заговоре. В том же 1990 г. в СССР началась публикация подлиных архивных материалов по делу «ПБО». В результате их изучения было с большой долей вероятности установлено, что «таганцевского заговора» не существовало.

ГЛАВА 2. ГРУППА ВЕРСИЙ «ПРИЧАСТЕН К ЗАГОВОРУ»

Многие мемуаристы, не располагавшие конкретными доказательствами причастности Гумилёва к заговору, пытались изобразить поэта контрреволюционером, исходя либо из общеизвестных, либо известных только им биографических данных. Суть этих свидетельств формулируется примерно так: Гумилёв не мог не участвовать в заговоре, поскольку был и монархистом, и героем войны, и большевиков ненавидел, и т.д. Рассмотрим эти аргументы поподробнее.

О воинской доблести Гумилёв эмигрантские авторы начали писать лишь после того, как выяснилось, что поэт расстрелян. Для этого рода публикаций характерны идеализированное восприятие событий мировой войны и обилие фактографических ошибок. Например, Ю. А. Никольский и А. Н. Толстой упоминают о трех «георгиях», которыми был награжден поэт , а Ю. Л. Ракитин повышает Гумилёва в чине, называя его ротмистром .

О храбрости Гумилёва в годы войны пишут также П. Б. Струве , А. Я. Левинсон , Э. Ф. Голлербах , Н. А. Оцуп , Н. Добрышин (однополчанин) . А вот Н. Я. Мандельштам считала пресловутую доблесть лишь деталью Гумилёвского «сверхчеловеческого культа» — то есть явлением скорее литературным, нежели историческим .

Почти единодушным было признание Гумилёва убежденным монархистом: об этом писали П. Б. Струве, А. Я. Левинсон, Ю. Л. Ракитин, Э. Ф. Голлербах, а также другие мемуаристы — к примеру, А. В. Амфитеатров (принципиальный противник версии об участии Гумилёва в заговоре) и Н. Н. Берберова, не высказавшая, кстати, в своих объемистых воспоминаниях мнения о принадлежности Гумилёва к «ПБО» .

Некоторые мемуаристы утверждают, что именно «упорство в монархизме» при допросах — главная причина расстрела Гумилёва. Указания на это содержатся в воспоминаниях Г. В. Иванова, И. В. Одоевцевой, В. Л. Кибальчича (литератора-эсера, писавшего под псевдонимом «Виктор Серж») , Ю. П. Анненкова . Приводимые в их мемуарах свидетельства практически повторяют друг друга.

Существует несколько версий относительно неприятия Гумилёвым советской власти. Так, автор некролога, подписавшийся криптонимом «К.», убежден, что причины антибольшевизма Гумилёва — вполне бытовые: поэта-де раздражали невозможность достать бутылку вина, необходимость самому готовить обед, трудности с печатанием стихов и т.д. А еще, добавляет автор некролога, Гумилёв не любил большевиков за то, что они «неблагородны» .

По мнению ряда мемуаристов, ненависть Гумилёв к большевикам выражалась в игнорировании революции. А. Левинсон вспоминает, что Гумилёв никогда не говорил о политике, поскольку «раз навсегда с брезгливостью и негодованием отвергнутый режим как бы не существовал для него» . Об аполитичности Гумилёва пишет и С. В. Познер, считавший общественная деятельность «выходила за круг интересов поэта» .

Некоторые авторы, напротив, вспоминают неоднократные беседы с Гумилёвым на политические темы. Так, В. И. Немирович-Данченко сообщает, что Гумилёв не раз говорил с ним о политике: о желании принять участие в восстании против «каторжников, захвативших власть», о возможности бегства из большевистской России и т.д.

Любопытное свидетельство привел родственник соседей Гумилёва по тверскому имению, театральный художник Д. Д. Бушен. Мемуарист сообщил, что поэт однажды сказал ему: «Ну, большевики скоро кончатся. Я знаю, они будут только пять лет», на что Бушен ответил: «А когда пять лет пройдут, кто будет?», Гумилёв же сказал: «Патриарх» .

О неприятии Гумилёвым большевистского режима пишут также В. Ф. Ходасевич и Вяч. Иванов, причем последний утверждает, что покойный был не способен ни к каким «конституциям» и прочей «кадетской дипломатчине». По мнению Иванова, в Гумилёве всегда было нечто «фатальное» .

Еще один устойчивый мотив в мемуаристике о Гумилёве — замысел бегства за границу. «Вот наступит лето, возьму в руки палку, мешок за плечи и уйду за границу: как-нибудь проберусь», — так якобы говорил Гумилёв С. В. Познеру весной 1921 г. В. И. Немирович-Данченко вспоминает, как он с Гумилёвым обдумывал «планы бегства из советского рая». Автор хотел уходить через Финляндию, Гумилёв — через Латвию. «Мы помирились на эстонской границе, — продолжает мемуарист. — Наш маршрут был на Гдов, Чудское озеро. В прибрежных селах он знал рыбаков, которые за переброс нас на ту сторону взяли бы недорого» . Намек на планы бегства за границу содержится и в очерке А. Я. Левинсона, считавшего поездку Гумилёва на юг летом 1921 года следствием беспокойства поэта за свою судьбу . Эти и некоторые другие свидетельства позволили современному исследователю сделать вывод, что в 1921 году Гумилёв «планировал эмиграцию или побег из советской России» .

В СССР полемика о степени участия Гумилёва в заговоре была невозможна. Многие свидетельства очевидцев, записанные в 20-70-е годы, оставались неопубликованными до конца 80-х гг. Так, поэтесса О. А. Мочалова вспоминает «противоречивые слухи о заговоре Таганцева, об участии в нем Гумилёва, о случайности его ареста». При этом мемуаристка отмечает мужество Гумилёва как «несомненнейшую черту» его характера, а также склонность Гумилёва к «игре со смертью» . М. Л. Слонимский в воспоминаниях приводит рассказ поэта И. И. Садофьева о «монархистских» репликах Гумилёва на лекциях в Пролеткульте . По свидетельству К. И. Чуковского, Гумилёв был «воитель по природе, человек необыкновенной активности и почти безумного бесстрашия», а также «непоседа, странник, охотник, боец» . Все эти свидетельства косвенно подтверждают официальную версию о причастности поэта к заговору.

В годы «оттепели» и «перестройки» в СССР культивируется версия о Гумилёве как «невольнике чести и присяги». В статье 1964 года Е. Г. Полонская высказывает мнение, что «офицерская честь и присяга царю» были для Гумилёва понятиями, «через которые он не мог переступить» . Эту мысль развивает в статье 1986 года В. В. Карпов, напоминающий, что Гумилёв был офицером, а «звание накладывает своеобразный отпечаток на поведение, образ жизни и общение людей военных». Это, подчеркивает Карпов, сам он хорошо понимает как бывший боевой офицер Советской армии. Далее он пишет: «Я представляю себе Гумилёва, к которому, очевидно, пришли его друзья или бывшие сослуживцы-офицеры и, зная его как человека своего круга, предложили, видимо, участвовать в заговоре и для начала написать прокламацию». Разумеется, продолжает Карпов, поэт «просто не мог отказать сотоварищам, даже и не будучи их единомышленником». Ну а главной причиной «трагического события», оборвавшего жизнь Гумилёва, писатель считает оторванность поэта от революционной России в 1917 году .

Сходный тезис выдвигает литературовед А. И. Павловский, считающий, что к неприятию революции Гумилёва подтолкнули «воинствующая, неколебимая асоциальность» и «политический индифферентизм» .

В первые годы «перестройки» версии о вынужденном либо косвенном участии Гумилёва в заговоре были весьма распространены. Е. А. Евтушенко констатирует, что Гумилёв «был расстрелян за участие в контрреволюционном заговоре», но тут же уточняет: об участии поэта в «боевых контрреволюционных действиях» ничего не известно . Старший помощник Генерального прокурора СССР Г. А. Терехов утверждает, что Гумилёв «действительно совершил преступление, но вовсе не контрреволюционное». По мнению Терехова, поэт был виновен в том, что «не донес органам советской власти» о сделанном ему (и не принятом) предложении «вступить в заговорщическую офицерскую организацию». Автор статьи полагает, что пойти с доносом в ЧК Гумилёву не позволили «предрассудки дворянской чести» .

С 1988 года подобные полуоправдательные публикации практически сошли на нет: все больший вес приобретала версия о неучастии поэта в «таганцевском заговоре», само существование которого также все чаще стало подвергаться сомнению .

ГЛАВА 3. ГРУППА ВЕРСИЙ «НЕПРИЧАСТЕН К ЗАГОВОРУ»

Уже в публикациях 1921-1922 гг. некоторыми литераторами эмиграции были высказаны версии о непричастности Гумилёва к заговору. Некто К. полагает, что Гумилёв, вероятно, «очень удивился бы, если бы ему предложили принять участие в «конспиративном» предприятии». По мнению автора, подобный поступок для Гумилёва был бы нечестным и неблагородным, «хотя бы это предприятие было направлено против его злейших врагов» .

Версию об участии поэта в заговоре решительно отвергает мало знавший Гумилёва А. И. Куприн: «Никогда, ни в каком заговоре он участвовать не мог. Заговор — это стая. В обезумевшей, голодной, холодной России, заведенной за пределы того, что может стерпеть человек, — заговор из пяти людей уже не заговор, а провал и катастрофа. А у Гумилёва был холодный, скептический и проницательный ум» .

Значительно лучше Куприна знавший Гумилёва А. В. Амфитеатров столь же категорически отрицает официальную версию о причинах расстрела поэта. Амфитеатров вспоминает о своем участии в депутации писателей и ученых в Губчека с ходатайством об освобождении Гумилёва. По словам мемуариста, председатель Губчека Б. Семенов даже не знал фамилии Гумилёва, арестованного несколько дней назад. Из этого автор заключает, что Гумилёва арестовали не как заговорщика .

Мемуарист приводит и другие аргументы. В частности, доказывает, что участие в конспиративной организации было не в натуре Гумилёва. Амфитеатров предполагает (ссылаясь на общее мнение «петроградских литературных кругов»), что причиной ареста и гибели мог быть либо офицерский чин Гумилёва, либо «несоблюдение формальностей» в деятельности Цеха поэтов .

Последние две версии Амфитеатрова принадлежат к разряду маргинальных, их несостоятельность ныне доказана. Например, значительное распространение получила версия, что Гумилёв был убит чекистами только за то, что был поэтом. Об этом в беседе с филологом М. С. Альтманом упоминает Вяч. И. Иванов . Хорошо знавшая Гумилёва Е. Ю. Кузьмина-Караваева пишет, что покойный «всей своей жизнью и всем своим творчеством пытался влить кровь в дряхлеющую культуру», и отсюда, быть может, «его смерть от чекистских пуль» . В. Ф. Ходасевич предполагает, что Гумилёва убили «ради наслаждения убийством вообще, еще — ради удовольствия убить поэта, еще — для острастки, в порядке «чистого террора», ибо большевики «не могли поставить ему в вину ничего, кроме «стилистической отделки» каких-то прокламаций, не им даже написанных» . Критик Н. А. Цуриков убежден, что «вся поэзия Гумилёва была вызовом большевизму», причем вызовом «гораздо более глубоким, чем только политический» . По образному выражению Н. А. Оцупа, Гумилёв «пел прежние гимны, оставаясь хранителем поэтической культуры» — за что и был «разорван» революционными «эринниями» . В. В. Вейдле, серьезно сомневающийся в причастности покойного к заговору, полагает, что в лице Гумилёва революция «пристрелила ненужную ей поэзию» . Наконец, современный критик С. И. Чупринин пишет, что Гумилёв «всем своим творчеством, всей своей жизнью» доказал «собственную несовместимость» с советским режимом .

Из других маргинальных версий интересно суждение Н. Я. Мандельштам, считавшей, что Гумилёв погиб «в разгуле послекронштадтского террора», когда «Москва давила на Ленинград (так! — А. М.), обвиняя местные власти в том, что они не дают воли рабочему классу излить свой гнев» . В. И. Немирович-Данченко допускал, что поводом к аресту Гумилёва могло стать знакомство поэта с эстонским дипломатом Х. Оргом (Гумилёв планировал издать в Ревеле сборник своих стихов) .

Родственница В. Я. Брюсова Б. М. Погорелова, скептически оценивая версию о причастности Гумилёва к заговору, предполагает, что поэт погиб оттого, что был дворянином, представителем класса «эксплуататоров». В подтверждение своей гипотезы Погорелова приводит фрагмент «пророческого» стихотворения Гумилёва «Думы» (1906 г.):

За то, что эти руки, эти пальцы

Не знали плуга, были слишком тонки, <...>

За все теперь настало время мести <...> .

Но, пожалуй, самую фантастическую версию о причинах ареста и гибели Гумилёва предложил популярный беллетрист Н. Н. Брешко-Брешковский. Ссылаясь на свидетельство некоего белогвардейского контрразведчика А. Н. Неваховского, писатель заявил, что Гумилёв вернулся в Россию весной 1918 года по заданию английской разведки — «для взрыва большевиков изнутри» . Любопытно, что эта «сенсационная» версия прошла незамеченной. Причиной тому, вероятно, невысокая репутация Брешко-Брешковского.

Некоторые авторы полагали, что в деле Гумилёва не обошлось без провокатора или осведомителя. Так, статье М. Л. Слонима предпослан эпиграф: «Н. Гумилёв был расстрелян в Петрограде по оговору провокаторов петроградской Чека» . Впрочем, в тексте статьи этот тезис не получает никакого развития. О провокаторе, подосланном к Гумилёву в дни поездки в Крым, упоминает Г. В. Иванов. Мемуарист не называет прямо фамилии провокатора, но судя по некоторым обстоятельствам, имеется в виду либо С. А. Колбасьев, либо В. А. Павлов (военый моряк, устроивший Гумилёву эту поездку) . Об этой версии весьма сдержанно отзывалась И. В. Одоевцева: «На вопрос о том, был ли виновником гибели Гумилёва какой-то провокатор, я ответить не берусь» . Фигура «провокатора-мичмана» (это звание до 1917 года носили и Колбасьев, и Павлов) появляется и в повести Г. В. Месняева .

Принципиально иное направление версии о провокаторе дал В. П. Крейд. По его мнению, виновник ареста — скандально известный литератор А. И. Тиняков (псевдоним — «Одинокий»), задолго до ареста Гумилёва написавший стихотворение на смерть поэта. Крейд напоминает, что Тиняков получил известность в литературных кругах как личность почти аморальная (по некоторым свидетельствам, он открыто сотрудничал с ЧК). Из этого исследователь заключает, что Тиняков, немного знавший Гумилёва, вполне мог стать осведомителем или провокатором. Более существенных аргументов в пользу своей версии Крейд не приводит .

Из советских авторов, свидетельствующих о неучастии Гумилёва в заговоре, наиболее категоричен Л. Е. Аренс, брат В. Е. Аренс, близкой знакомой Гумилёва. «Всем было известно, — утверждает мемуарист, — что он не был замешан ни в каком заговоре» . Бывший студист Гумилёва Н. С. Тихонов в радиовыступлении 1976 года осторожно высказал сомнение в причастности покойного к контрреволюционному заговору (один из наиболее «веских» аргументов — отсутствие в сборниках Гумилёва антисоветских стихотворений) .

Участник нелегальных Гумилёвских чтений в Ленинграде И. Ф. Мартынов утверждает, что Гумилёв был «неимоверно занят» в последние годы жизни. «Как он выкраивал время на «активное участие в подготовке контрреволюционного восстания» — было известно лишь следователям Петрогубчека, не оставившим нам, к сожалению, своих мемуаров», — пишет исследователь .

В 1989 г. литератор С. П. Лукницкий получил возможность познакомиться с делом Гумилёва (прежде строжайше засекреченным). По мнению Лукницкого, Гумилёв не предпринимал никаких «действий», получив предложение участвовать в заговоре. Подчеркивая лояльность Гумилёва к советской власти (а Таганцева, напротив, изображая ее «убежденным врагом»), Лукницкий настаивает на скорейшей реабилитации Гумилёв, ставшего «жертвой обстоятельств» .

Спустя полгода О. Н. Хлебников опубликовал и откомментировал некоторые документы из «дела» Гумилёва. Логические противоречия, обнаруженные публикатором в деле, позволили ему сделать вывод о безусловной непричастности Гумилёва к заговору: «Из Гумилёвского дела следует только одно: не виновен» .

Того же мнения придерживается биограф поэта И. А. Панкеев, приводящий, помимо прочего, анонимные мнения о возможных «инициаторах расправы». Биограф указывает, что личную неприязнь к поэту испытывал Г. Е. Зиновьев, который якобы «принял на свой счет одно из Гумилёвских произведений». Кроме того, по сведениям Панкеева, в деле Гумилёва участвовал комиссар Балтфлота Ф. Ф. Раскольников — муж Л. М. Рейснер, которая до замужества была близкой подругой вождя акмеистов. И Зиновьев, и Раскольников, обладавшие неограниченной властью, вполне могли, по мнению Панкеева, свести с Гумилёвым личные счеты, объявив его заговорщиком .

ГЛАВА 4. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

4.1. Тюрьма

Свидетельства, относящиеся к последним дням жизни Гумилёва, с полным основанием можно назвать легендами. Практически все их авторы ссылаются либо на мнения одним им известных очевидцев, либо попросту на слухи. И лишь некоторые мемуаристы открыто признают, что их мнение — гипотеза, основанная на знании характера Гумилёва.

В эмигрантских публикациях 20-х годов доминирует тема пыток Гумилёва в тюрьме. «Ни в чем не уличенный Гумилёв, как мне рассказывали, держался с никогда не изменявшим ему спокойствием и мужеством», — пишет В. И. Немирович-Данченко. Мемуарист рисует в своем воображении «застенок вшивой тюрьмы», где «метались измученные пыткой смертники». Однако Гумилёв, по сведениям Немировича, оставался спокоен как всегда — несмотря на истязания и муки, о которых «передают нечто невероятное» . Указания на то, что Гумилёв был замучен в ЧК, содержатся также в воспоминаниях А. Я. Левинсона и Ю. Л. Ракитина.

Другая излюбленная тема авторов, писавших о последних днях Гумилёва — это упорство поэта на допросах, бравирование своими антибольшевистскими убеждениями. А. В. Амфитеатров пишет: «По всей вероятности, Гумилёву на допросе, как водится у следователей ЧК, был поставлен вопрос о политических убеждениях. Отвильнуть от подобного вопроса каким-нибудь спасительным обиняком не составляет большой хитрости, но Гумилёв был слишком прямолинеен для фехтования обиняками». И далее: «Если на допросе следователь умел задеть его самолюбие, оскорбить его тоном или грубым выражением, на что эти господа великие мастера, то можно быть уверенным, что Николай Степанович тотчас же ответил ему по заслуге». Ну а в ЧК, заключает Амфитеатров, «подобного не спускают» .

Поэт и критик Л. И. Страховский предполагает, что Гумилёв был бы отпущен, «если бы он вызывающе не заявил на первом же допросе, что он — монархист» . М. Л. Слонимский без всякой ссылки на источник сообщает, что Гумилёв «упорствовал на допросах и преувеличивал свою роль в заговоре» . Г. В. Иванов считает, что Гумилёв, вероятно, не был бы расстрелян, если бы он притворился равнодушным к политике человеком искусства .

В том же очерке Иванов приводит рассказ, якобы слышанный им от следователя с удивительной фамилией Дзержибашев: «Следователь Якобсон, ведший таганцевское дело, был, по словам Дзержибашева, настоящим инквизитором, соединявшим ум и блестящее образование с убежденностью маниака». На допросах, более походивших на диспуты, Якобсон якобы «чаровал» Гумилёва и «льстил» ему, читая наизусть Гумилёвские стихи... В итоге, заключает Иванов, Гумилёв незаметно для себя попал в поставленную ему Якобсоном ловушку . Эта гипотетическая сцена почти дословно повторена в опубликованных несколько лет спустя воспоминаниях И. В. Одоевцевой .

Чтение Гумилёвым своих стихов в тюрьме — один из мотивов воспоминаний В. Л. Кибальчича. Ссылаясь на свидетельство неких «товарищей из исполкома Совета» (т.е. на товарищей по партии эсеров), мемуарист утверждает, что в ЧК к Гумилёву относились хорошо, стихи его, «полные благородного мужества», слушали с интересом. Поэта, продолжает Кибальчич, подвело упрямство: он отказался отречься от убеждений (монархических) и от составления «некоторых политических документов контрреволюционной группы» .

По предположению В. Ф. Ходасевича, Гумилёв погиб «подобно тем, что зовутся «маленькими героями», которых «убивают за то, что они не хотят выдавать своих». Мемуарист считает, что именно здесь надо искать аналогии со смертью Гумилёва. Поэт, по мнению Ходасевича, «пал не жертвой политической борьбы, но «в порядке» чистого, отвлеченного героизма, ради того, чтоб «не дрогнуть глазом», не выказать страх и слабость перед теми, кого он более презирал, нежели ненавидел». Политическим борцом, подчеркивает Ходасевич, Гумилёв не был, и от этого «его героизм и жертва, им принесенная, — не меньше, а больше» .

В мемуаристике о Гумилёве не обошлось без легенд откровенно романтического характера. В начале 70-х годов на Западе было опубликовано стихотворение «В час вечерний, в час заката», якобы написанное Гумилёвым «в короткие промежутки между допросами» . В последующие годы этот апокрифический текст многократно воспроизводился в печати под видом подлинного Гумилёвского стихотворения. И лишь в публикациях последних лет авторитетно установлено, что эти стихи не принадлежат Гумилёву .

4.2. Заступничество

В мемуаристике существует обширная группа версий о якобы имевшем место заступничеств различных влиятельных лиц за Гумилёва. Чаще других в свидетельствах подобного рода фигурируют имена М. Горького и В. Ленина.

Впервые мотив заступничества появляется в письме филолога Б. П. Сильверсвана, опубликованном А. В. Амфитеатровым. По сведениям автора письма, Ленин обещал похлопотать за арестованного Гумилёва, но по каким-то причинам расстрел все же состоялся (ссылку на источник Сильверсван не приводит) .

Геолог Ю. М. Шейнманн, встречавшийся с Гумилёвым в Петрограде в 1920-1921 гг., вспоминает о слухах, ходивших по городу в первые дни после известия о гибели поэта. «Говорили, будто бы в ЧК была телеграмма Ленина о приостановке казни до личного ознакомления с делом. Одни утверждали, что телеграмма опоздала, другие — что была спрятана на несколько часов председателем ЧК», — сообщает Шейнманн .

Г. В. Адамович называет дело Гумилёва «темной историей». Распоряжение Ленина об отмене приговора, как представляется Адамовичу, пришло слишком поздно. Причины этого «саботажа» мемуаристу не вполне ясны: «Не то почту не разобрали вовремя, не то телеграф, как назло, в этот день не работал» .

Е. И. Замятин, пользующийся репутацией добросовестного мемуариста, сообщает о своей встрече с Горьким в сентябре 1921 годаю «По словам Горького, ему уже удалось добиться в Москве обещания сохранить жизнь Гумилёву, — вспоминает Замятин, — но петербургские власти как-то узнали об этом и поспешили немедленно привести приговор в исполнение». Горький, по свидетельству Замятина, был взбешен .

С версией Замятина почти совпадают свидетельства двух учеников Гумилёва, оставшихся в СССР. И. М. Наппельбаум сообщает: «Есть версия, что Максим Горький получил у Ленина указание об освобождении Гумилёва как невиновного в этом деле. Горький сам вез документ из Москвы поездом. Но опоздал» . В. А. Рождественский указывает, что Горький ездил хлопотать за Гумилёва к Дзержинскому, но горьковское заступничество ничего не изменило .

Имя председателя ВЧК фигурирует и в воспоминаниях Кибальчича. Один «товарищ» из исполкома Петросовета, по словам Кибальчича, после ареста Гумилёва специально поехал в Москву, чтобы задать Дзержинскому вопрос: «Можно ли расстрелять одного из величайших поэтов России?» — на что главный чекист ответил: «Расстреливая врагов, мы не можем сделать исключение для поэта» .

Об истории заступничества за Гумилёва рассказывал в 1976 г. по Всесоюзному радио Н. С. Тихонов: «Были слухи, что Москва потребовала выделить из дела бумаги о Гумилёве, но что Зиновьев настоял на приведении приговора в исполнение» .

Подобная антитеза — противопоставление «хорошего» Ленина «плохому» Зиновьеву — вызвала резкую критику Н. Я. Мандельштам. По ее словам, Горький с неохотой взялся хлопотать за Гумилёва, но даже и этого обещания не выполнил: «Приговор вынесли неожиданно быстро и тут же объявили о его исполнении, а Горький даже не раскачался что-либо сделать». Ленину же, по словам мемуаристки, «не было никакого дела до поэта, о котором он никогда не слышал» .

В еще более резкой форме эту мысль Н. Я. Мандельштам повторяет в другой мемуарной книге. Она излагает дошедший до нее «сентиментальный рассказ» К. И. Чуковского о хлопотах Горького, о его поездке в Москву к Ленину, об опоздании спасительного ленинского распоряжения. Всего этого, утверждает Н. Я. Мандельштам, не было. Ссылаясь на анонимных свидетелей, мемуаристка заявляет, что Горький, хотя и обещал «что-то сделать», но так ничего и не сделал. «В Москву он не ездил, никакого приказа об освобождении от Ленина не было», и вообще «никто ничего не сделал, никто пальцем не шевельнул», — заключает Н. Я. Мандельштам .

Версию о «спасительной телеграмме Ленина, проигнорированной Зиновьевым», резко критически воспринимает и О. Н. Хлебников. Историю о хлопотах Горького журналист называет «сказкой про хорошего царя и плохих бояр» — не случайно, подчеркивает Хлебников, «она активно распространялась в период борьбы Сталина с зиновьевско-каменевской оппозицией» .

В воспоминаниях Э. Г. Герштейн есть эпизод из жизни писателя В. Е. Ардова, прямо относящийся к теме «Гумилёв и Зиновьев». В 30-е годы Ардов, по словам мемуаристки, «воспользовался обвинениями против Зиновьева, чтобы преподнести начальству из комитета (по делам культуры. — А. М.) ходячую версию о смертном приговоре поэту Гумилёву. Ленин, мол, его помиловал, но Зиновьев по собственному разумению приказал его расстрелять. Развязный и авторитетный тон Ардова производил впечатление в кабинетах начальников» .

В статье Г. А. Терехова упоминается письмо Горького в защиту Гумилёва, якобы имеющееся в следственном деле . Однако в опубликованных материалах дела подобные документы отсутствуют.

Зато обнаружен хранившийся в ЦГАЛИ второй экземпляр неподписанного письма в защиту Гумилёва. В письме редакционная коллегия «Всемирной литературы» просит «о скорейшем расследовании дела и при отсутствии инкриминируемых данных освободить Н. С. Гумилёва от ареста» . Было ли это письмо отправлено председателю Губчека, а если было, то дошло ли до адресата, неизвестно. История о заступничестве за Гумилёва поныне остается «темной историей».

4.3. Расстрел

Одним из самых распространенных мотивов в литературе о Гумилёве стал «зверский» характер убийства заговорщиков. К. И. Чуковский заносит 1 января 1922 года в дневник реплику писательницы М. В. Ватсон о том, что Гумилёв был «зверски расстрелян» . Ю. П. Анненков в своей «Повести о пустяках» утверждает, что Гумилёв был даже не расстрелян, а забит прикладами — «чтобы не слышно было выстрелов» (какие-либо ссылки на источник в этом полубеллетристическом произведении отсутствуют) . О брошенном в яму «окровавленном прахе» Гумилёва упоминает В. В. Вейдле .

Другой распространенный мотив в мемуаристике — мужество Гумилёва перед расстрелом. Здесь авторы полагаются исключительно на сведения, полученные «из третьих рук», а заодно на собственную фантазию. Для этого цикла версий весьма характерна вера в Гумилёвский героизм. «Я не знаю подробностей его убийства, — признается А. Н. Толстой, — но, зная Гумилёва, знаю, что стоя у стены, он не подарил палачам даже взгляда смятения и страха» . Н. А. Оцуп заявляет, что и без свидетельств очевидцев друзьям покойного было ясно: Гумилёв умер «достойно своей славы мужественного и стойкого человека» . О том, как умер Гумилёв, пытается представить Э. Ф. Голлербах: «Думаю: мужественно, с полным самообладанием» . Р. В. Плетнев полагает, что Гумилёв улыбался в лицо своим расстрельщикам . Свою версию случившегося предложил и В. В. Набоков: «Одной из главных причин, по которой <...> ленинские бандиты казнили Гумилёва, русского поэта-рыцаря, было то, что на протяжении всей расправы <...> поэт продолжал улыбаться» .

У некоторых мемуаристов подобные аргументы приводятся с указанием очевидцев — порой конкретных, порой анонимных. Так, Г. В. Иванов сообщает о расстреле Гумилёва историю, услышанную им от М. Л. Лозинского, Лозинским — от поэта С. П. Боброва, а тем, в свою очередь — от участвовавшего в казни чекиста. Вот что якобы рассказывал Лозинскому Бобров: «Знаете, шикарно умер. Я слышал из первых рук. Улыбался, докурил папиросу... Фанфаронство, конечно. Но даже на ребят из особого отдела произвел впечатление». И далее — рассуждения о Гумилёве уже самого Боброва: «Что ж — свалял дурака. Не лез бы в контру, шел бы к нам, сделал бы большую карьеру. Нам такие люди нужны» .

На свидетельство некоего «старого чекиста», присутствовавшего при расстреле Гумилёва, ссылается актриса Д. Ф. Слепян. Чекист, по ее словам, был поражен стойкостью поэта «до самого трагического конца» .

В. А. Павлов призывает в свидетели садовника, «жившего недалеко от места расстрела». По словам садовника, многие из приговоренных «плакали, падали на колени, умоляли пьяных солдат», и лишь Гумилёв «до последней минуты стоял неподвижно» . Версия неправдоподобна: трудно представить, что простой сельский садовник знал в лицо Гумилёва, да еще смог узнать его в темноте с большого расстояния. Да и что могло в 1921 году заставить мирного садовника с риском для жизни смотреть на ночной расстрел?

Не менее фантастическую версию (со ссылкой на «белогвардейскую легенду») приводит Е. А. Евтушенко. Он сообщает, что Гумилёв «перед расстрелом пел «Боже, царя храни». Впрочем, добавляет Евтушенко, Гумилёв «мог сделать это скорее из духа противоречия, чем по убежденности» .

Библиограф А. Разумов в беседе с Л. Н. Гумилёвым (1991 г.) упоминает о легенде, якобы ходившей в СССР в 70-е годы. Рассказывали, «будто перед расстрелом офицеров-заговорщиков выстроили в ряд — к тому времени как раз поспело указание Ленина помиловать Гумилёва. «Поэт Гумилёв, выйти из строя», — будто бы скомандовал начальник конвоя. «Здесь нет поэта, есть офицер Гумилёв», — было ему ответом. И всех расстреляли», — заключает Разумов. В ответ Л. Н. Гумилёв заявляет, что «все это ерунда» .

Однако верхом неправдоподобности следует признать версию поэтессы В. И. Лурье. В 1990 году, сославшись на неопределенный источник, престарелая мемуаристка сообщила, что Гумилёва расстреливал «сам Дзержинский». Характерен здесь комментарий исследователя: «Это основывается на голых слухах и, видимо, введено из конъюнктурных соображений» .

Многие мемуаристы, исследователи, а также родственники и близкие Гумилёва пытались установить место его расстрела. Ныне со значительной долей вероятности можно утверждать, что поэт был казнен близ поселка Бернгардовка под Петроградом .

ГЛАВА 5. «ВТОРАЯ ПОПУЛЯРНОСТЬ»

В первых же посмертных публикациях о Гумилёве повышенное внимание уделяется судьбе расстрелянного поэта, а не творчеству. В начале 1922 года Н. М. Минский писал: «Нелегко говорить о стихах Гумилёва теперь, когда имя его горит в наших сердцах нестихающей болью. Много времени пройдет, прежде чем рассеется кровавый туман, окутывающий его смерть, и прежде чем мы сможем спокойно рассматривать его творчество только на художественном плане. Теперь же, читая стихи Гумилёва, мы больше думаем о его судьбе, чем о его гении» .

А. Я. Левинсон признается, что не сразу нашел в себе силы написать о поэте, поскольку «негодование и скорбь, чудовищность преступления заслонили на время образ его в интимной простоте и трудовой его обыденности» .

Сослуживец Гумилёва В. А. Карамзин свидетельствует: «Тогда (во время войны. — А. М.) он для всех нас, однополчан, был только поэтом. Теперь же, после его мужественной и славной кончины, он встал перед нами во весь свой духовный рост» .

Некоторые тенденции, сложившиеся в мемуаристике о Гумилёве к 1928 году, попытался осмыслить Ю. К. Терапиано: «Личность Гумилёва, его встречи с тем или с другим из петербургских поэтов, до сих пор служат предметом «литературы воспоминаний», порой интересных, порой — ненужных». Критик считает, что «посмертная известность Гумилёва идет как бы мимо его поэзии» .

О посмертной оценке поэта современниками рассуждает Г. В. Адамович. «Удивительно, что ранняя насильственная смерть дала толчок к расширению поэтической славы Гумилёва», — пишет критик. По его мнению, Гумилёв «хотел известности громкой, влияния неограниченного». И это, заключает Адамович, «свершается сейчас — может быть, не в тех размерах, как Гумилёв мечтал, но совершается. Имя Гумилёва стало славным» .

Существуют свидетельства и о «тайной популярности» Гумилёва в советской России. По воспоминаниям Н. Я. Мандельштам, популярность Гумилёва в СССР «продолжалась все двадцатые годы, а в тридцатые спустилась в периферийные читательские круги и стала еще шире» . Поэт, эмигрант «второй волны» Н. Н. Моршен писал, опираясь на собственные воспоминания, что в СССР по стихам Гумилёва «друг друга узнают единоверцы» . О поклонниках поэзии Гумилёва «в немой и загадочной России» упоминает Г. В. Месняев .

Известно, что Гумилёв оказал значительное влияние на молодых советских поэтов-романтиков 20-30-х годов (хотя эта зависимость в СССР никогда не афишировалась). Н. С. Тихонов, Э. Г. Багрицкий, М. А. Светлов, М. В. Кульчицкий, К. М. Симонов и другие были — в той или иной степени — продолжателями творческих традиций Гумилёва и это в известной степени способствовало росту популярности его стихов в СССР .

Образ Гумилёва стал достоянием художественной литературы — как в СССР, так и в эмиграции. В романе Гумилёвского студиста К. К. Вагинова «Козлиная песнь» (Л., 1928) присутствует поэт и художник Заэфратский, характер и поступки которого чуть шаржированно воспроизводят биографические реалии Гумилёва . У Михаила Кульчицкого есть стихотворение «Раненый Гумилёв» (1939 г.), остававшееся неопубликованным до 1991 г.

Посвящают Гумилёву стихи и ведущие поэты эмиграции:

<...>Он был среди храбрых храбрейшим,

И может быть оттого

Вражеские снаряды

И пули щадили его.

<...> Потом поставили к стенке

И расстреляли его.

И нет на его могиле

Ни креста, ни холма — ничего.

Но любимые им серафимы

За его прилетели душой.

И звезды в небе пели:

«Слава тебе, герой!»

(Ирина Одоевцева. «Баллада о Гумилёве». 1920-е гг.) .

<...> Серый глаз струит холодный пламень,

Узкий шрам белеет вдоль щеки...

Наш учитель! Вот ты снова с нами!

Отзовись! Коснись моей руки!

<...> Прошлое! Оно таким мне снится,

Как его увидеть довелось:

Белою, бессмертною страницей,

Пулею простреленной насквозь.

(Дмитрий Кленовский. «Сон о казненном поэте» 1940-е гг.?)

В наше время за разработку «Гумилёвской» темы взялись писатели-фантасты. Появился роман А. Лазарчука и М. Успенского «Посмотри в глаза чудовищ» (М., 1997), в котором решительно переосмыслен сам факт смерти Гумилёва. В романе некое эзотерическое общество сначала выкупило поэта у чекистов, а затем наделило его вечной молодостью, тайными знаниями и умениями. По ходу действия романа Гумилёв пробирается в подземное логово драконов, десантируется на Южный полюс и даже предотвращает штурм Шамбалы «сталинскими соколами» из спецбригады НКВД. В Приложении к роману опубликованы «современные» стихи Гумилёва, написанные известным поэтом Д. Быковым .

Многие мемуаристы выделяли в творчестве Гумилёва цикл стихотворений — пророчеств о смерти. Начало этой традиции положил Ю. И. Айхенвальд , чей очерк вызвал гнев Л. Д. Троцкого . Впоследствии о «поэтических пророчествах» у Гумилёва писали М. Л. Слоним , С. К. Маковский , Ю. П. Анненков , Е. А. Вагин и другие. К «пророческим» стихотворениям чаще всего относят «Заблудившийся трамвай», «Рабочий», «Я и вы».

Советская критика всеми силами старалась приглушить «тайную популярность» Гумилёва в СССР. Так, В. Н. Орлов назывет одну из статей Г. В. Иванова о Гумилёве «ярким примером беспардонного искажения истории» . М. Нольман дает «отповедь» американской славистке Л. Келлер, поставившей рядом имена Гумилёва и А. Шенье в пушкиноведческой статье .

Традиция подобных «отповедей» продолжала существовать и в первые годы «перестройки». К примеру, Е. А. Евтушенко пытается защитить Гумилёва от «некоторых западных советологов», интерпретирующих поэта как «убежденного борца против большевизма» . В. В. Карпов пишет в биографическом очерке о поэте: «Существует точка зрения, объясняющая рост «второй популярности» Гумилёва — не как поэта, а как человека, «безвинно пострадавшего» от Советской власти». С этой точкой зрения Карпов решительно не согласен .

Яркую характеристику «посмертной судьбы» Гумилёва в СССР дал критик С. И. Лурье. По его мнению, казненный поэт не стал «невидимкой вполне» в Советском Союзе. «Научные работники цитировали при благоприятном случае стихотворения о пиратах и конквистадорах с таким же удовольствием, с каким бесстрашные любители переписывали их в заветные тетрадки. Тексты так славно смыкались с биографическими фактами, включая даже последний. Получался убедительный образ инфантильного искателя приключений, охотника поиграть со смертью в поддавки, между ходами этой игры сочинявшего нарядные стихи для «сильных, злых и веселых». В итоге, заключает Лурье, «театральная маска превратилась в посмертную» .

ГЛАВА 6. ГРУППА ВЕРСИЙ «ЗАГОВОРА НЕ БЫЛО»

Среди авторов, писавших о гибели Гумилёва «по горячим следам», нашлись и такие, кто сомневался в существовании «таганцевского заговора». Автор статьи, опубликованной в эмигрантской газете под криптонимом «О. С.», называет «наглой, отвратительной ложью» официальное сообщение «Петроградской правды». Лично зная многих «заговорщиков», автор статьи утверждает, что многие пострадавшие даже не были знакомы ни с Таганцевым, ни с другими членами этой «якобы организации» . По свидетельству академика В. И. Вернадского, список расстрелянных произвел на него «потрясающее впечатление не страха, а ненависти и презрения». Ученого поразила неправдоподобность обвинения, предъявленного людям, которых он хорошо знал и никак не мог представить участниками заговора .

Л. К. Чуковская передает свой разговор с А. А. Ахматовой, происходивший в 1964 г.:

«Я спросила, правда ли — ходят такие слухи — что власти предлагали ему побег, но он отказался, желая разделить участь товарищей.

— Вздор... Никаких товарищей у него не было и не могло быть, потому что и дела никакого не было» .

Впервые после многолетнего перерыва этой темы в печати коснулся Е. Г. Эткинд, в статье 1986 г. заявивший, что Гумилёв был расстрелян «на основании сомнительных, скорее всего сфабрикованных обвинений» .

Затем наступил черед отечественных исследователей. С. П. Лукницкий, одним из первых допущенный властями к «делу» Гумилёва, констатирует, что в изученных им материалах имеются серьезные противоречия . О необходимости вернуться к «таганцевскому делу» для уточнения состава преступления Гумилёва и других пострадавших пишет литературовед Ф. Ф. Перченок .

В 1989 году логическое обоснование версий о сфабрикованности «таганцевского дела» дает Д. М. Фельдман. Пользуясь только официальными источниками («Петроградская правда» от 1.09.1921 г. и ряд публикаций в советской периодике 1986-1988 гг.), исследователь, в частности, показывает, что «данные о социальном составе и численности ПБО явно не соответствуют ее структуре и планам, столь подробно описанным». 200 мятежников (из которых большинство — гражданские лица) не могли захватить и удержать власть в Петрограде и еще в четырех городах северо-западной России, утверждает Фельдман. Приведенные аргументы дают автору статьи основание предполагать, что Петроградской боевой организации не существовало .

После частичной публикации материалов «дела Гумилёва» версию о сфабрикованности заговора поддерживают уже почти все исследователи. Так, Е. Ростовцев указывает, что в официальных формулировках вины расстрелянных «не было никаких разумных оснований для чрезвычайного наказания». И потому, продолжает Ростовцев, «все убедительнее звучат для нас теперь голоса тех, кто утверждает: заговора не было, была грандиозная судебная фальсификация» .

О политической подоплеке этого дела подробно пишут политолог В. Грязневич и историк Н. Орлова: «Доктрина «предупреждения заговоров» предусматривала массовые превентивные аресты людей, способных, по мнению чекистов, участвовать в заговоре или даже просто помогать заговорщикам, быть прикосновенным (термин большевиков) к заговорщикам. В контексте такого, поистине новаторского, подхода к самим понятиям «преступление» и «правопорядок» совершенно наивными выглядят вопросы, почему арестовывали ученых, поэтов, управдомов, машинисток и домохозяек...» Расчет большевиков, продолжают авторы статьи, был прост: «Чтобы опасность заговоров не преуменьшалась недоверчивым населением, они должны были все время происходить» .

Осенью 1992 г. «дело ПБО» было наконец закрыто. Из Генеральной прокуратуры РФ поступило сообщение, что дело признано сфабрикованным, а участники его реабилитированы «за отсутствием в их действиях состава преступления» .

Закрытие судебного дела не означает окончания историко-литературного расследования. Так, в ноябре 1992 г. М. Д. Эльзон выдвинул предположение, что «дело ПБО» было лишь частью большого «Петроградского дела», планировавшегося к фабрикации с весны 1921 года .

Вскоре после этого вышла в свет документальная повесть Г. Миронова «Начальник террора» (М., 1993), где прямо говорится о сфабрикованности «заговора Таганцева».

В декабре 1995 года полностью опубликованы материалы о таганцевском заговоре. Публикатор Б. Краевский однозначно утверждает: «никакого заговора не было». Из публикации следует, что сценарий этого дела сочинил чекист Я. С. Агранов, а общее число казненных превысило сто человек .

Однако и после этих публикаций мнения литературоведов о «деле Гумилёва» подчас расходятся . Следствие закончено, исследования продолжаются.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Трагическая гибель Николая Гумилёва в конце августа 1921 года вызвала волну откликов — как в советской, так и в эмигрантской печати. Поскольку официальная информация была крайне скудна и противоречива, смерть знаменитого поэта мгновенно стала литературным фактом.

Однако не только дефицит информации о гибели Гумилёва был причиной создания многочисленных легенд. Сама литературная репутация поэта подталкивала мемуаристов признать Гумилёва участником контрреволюционного заговора. Литературная биография Гумилёва сложилась так, что «смерть от рук тиранов» оказалась естественным завершением судьбы «мореплавателя и стрелка». С самых первых стихотворных сборников Гумилёв заявил себя как «поэт подвига, художник храбрости, певец бесстрашия» . Свои стихи Гумилёв стремился «подтвердить» героическими поступками — по крайней мере современниками эти поступки расценивались именно так. Образ Гумилёва-поэта, по мнению большинства мемуаристов, вполне соответствовал облику реального Гумилёва — путешественника, дуэлянта, кавалериста. Наиболее близкие знакомые поэта пытались разрушить этот стереотип — но безуспешно. В глазах большинства современников стихи Гумилёва и его литературное поведение слились в единое целое: стихи служили иллюстрацией к биографии, а биография подтверждала то, что декларировалось в стихах. К моменту ареста Гумилёв был живой легендой литературного Петрограда.

Тем неожиданнее для многих, знавших его, стало известие об аресте. После возвращения в Россию весной 1918 года Гумилёв активно сотрудничал в советских литературно-просветительских учреждениях: возглавлял отдел в горьковской «Всемирной литературе», вел поэтические семинары, читал лекции (также и в пролеткультовских аудиториях). Увлекшись административной деятельностью, Гумилёв, казалось, навсегда распростился с образом воина, ищущего приключений.

Но арест и быстрый — через три недели — расстрел поэта заставили многих иначе увидеть поведение Гумилёва в 1918-1921 гг. Сотрудничество в советских литературных учреждениях приобрело под пером некоторых мемуаристов характер ширмы, укрывшись за которую Гумилёв якобы активизировал контрреволюционную деятельность. Выяснилось, что с некоторыми из мемуаристов поэт вел антисоветские разговоры, показывал составленные им прокламации, сообщал о целях «организаций», ее структуре и т.д. Интересно, что некоторые из свидетельств подобного рода выглядят «иллюстрациями» к официальным обвинениям, выдвинутым против Гумилёва следователями ЧК. Например, чекисты обвиняют поэта в том, что он «получал от организации деньги на технические надобности» — и через некоторое время в воспоминаниях И. В. Одоевцевой появляется пачка купюр, якобы обнаруженная мемуаристкой в ящике Гумилёвского стола незадолго до ареста. Чекисты утверждают, что Гумилёв «обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, которая активно примет участие в восстании» — и вот Г. В. Иванов в одном из очерков упоминает об «антисоветской работе», которую Гумилёв якобы вел в Крыму. Сопоставляя тексты подобного рода, нетрудно заметить, что некоторые мемуаристы почти дословно цитируют друг друга. Превратить Гумилёва в активного борца с большевизмом, в «мученика за идею», было для русской эмиграции политически выгодно. Чрезвычайно важно и то, что с «коммунистическими тиранами» боролся поэт: именно такого героя требовала традиция. Гумилёв заполнил вакантное место в мартирологе русских поэтов — борцов с тиранией. Мемуарные и беллетристические сочинения эмигрантских авторов весьма способствовали этому.

Характерно, что подобные версии о смерти Гумилёва смыкались в главном с версией советской, сформулированной в официальном сообщении «Петроградской правды». Впрочем, стороны делали из версии об «активном участии» диаметрально противоположные выводы. Если в зарубежье имя Гумилёва было, по словам советских исследователей, «знаменем эмиграции» , то в СССР принадлежность поэта заговору делала невозможным публикацию его стихов и проблематичным — упоминание в печати. Если эмигрантским авторам Гумилёв представлялся едва ли не иконописным «рыцарем без страха и упрека», то под пером советских литераторов поэт приобретал черты инфернального злодея. В советской идеологической схеме Гумилёв также заполнил вакансию — интеллигента-вредителя, своевременно разоблаченного «органами». Такова, в общих чертах, политическая подоплека «борьбы за Гумилёва» , длившейся с начала 20-х до середины 80-х годов.

Не все мемуаристы безоговорочно принимали версию об участии Гумилёва в заговоре. Из-за недостатка информации многие предпочитали признать поэта косвенным участником «таганцевской организации». По их мнению, Гумилёв «не мог не участвовать» в заговоре — поскольку был монархистом, офицером, дворянином, да и просто ненавидел советскую власть. Авторы подобных версий, как правило, умалчивают о своем отношении к официальной версии, зато в изобилии приводят примеры храбрости Гумилёва на фронте (о чем знают исключительно понаслышке — отсюда многочисленные неточности в деталях), в Африке, под дулом дуэльного пистолета и т.д. Некоторые мемуаристы вспоминали «неоднократные» беседы с Гумилёвым о политике, о необходимости свергнуть власть большевиков. Другие — напротив, считали, что именно аполитичность поэта была настоящим вызовом советской власти. Группа авторов вспоминала о замыслах Гумилёва бежать за границу.

Во всех этих версиях также заметно влияние конъюнктуры. Однако здесь замысел был несколько хитрее: излагая вехи Гумилёвской биографии, автор как бы подводил читателя к мысли, что такой человек, как Гумилёв, просто не мог не принять участия в заговоре. Умело подобранные и скомбинированные аргументы не оставляли у читателя шансов на неправильный вывод.

В конце 80-х гг. в СССР было всерьез пересмотрено отношение к Гумилёву. Версия об «активном участии в заговоре» была отброшена. Ей на смену явилась версия о «невольнике чести и присяги». Согласно этой версии, Гумилёв как офицер и дворянин не мог отказаться от предложения вступить в организацию. Те же самые «предрассудки дворянской чести» помешали поэту донести о заговоре в ЧК, что он, по тогдашним законам, обязан был сделать. Таким образом, полагают исследователи времен «перестройки», Гумилёва погубило происхождение и воспитание. Сторонники этой версии подчеркивали, что Гумилёв не был убежденным противником советской власти — ведь он добровольно сотрудничал в советских учреждениях и не писал антисоветских стихов. Но закон революционного государства он все-таки нарушил — и понес суровое наказание.

Версия эта сложилась в советской печати в тот момент, когда полным ходом шло переиздание стихов Гумилёва, выходили мемуарные очерки и литературоведческие статьи о нем. Однако обвинение в контрреволюционной деятельности с поэта еще не было снято. Советские издательства выпускали книги нереабилитированного заговорщика — что, конечно же, требовало специального политического объяснения. Версия о «недонесении» явилась компромиссным разрешением создавшейся проблемы: с одной стороны, виновность Гумилёва «уменьшилась» наполовину, с другой -чекисты оказывались нескомпрометированными.

Однако этой версии суждено было просуществовать недолго. В 1989-1991 гг. исследователями было, по-видимому, окончательно установлено, что Петроградской боевой организации не существовало. Еще до публикации следственных материалов литературоведы обращали внимание на неправдоподобность обвинений, предъявленных Гумилёву и его «сообщникам». Планы «заговорщиков», изложенные в официальном сообщении, явно не соответствовали профессиональным навыкам «членов ПБО». После публикации материалов «дела» были обнаружены откровенные подтасовки и логические противоречия в протоколах допросов. После тщательного судебного разбирательства было официально признано, что сообщение «Петроградской правды» было, по сути, первой литературной легендой о смерти Гумилёва.

Некоторые эмигрантские мемуаристы с самого начала категорически отвергали версию о существовании заговора. При этом авторы пытались найти иные причины ареста и расстрела Гумилёва. Были версии, что основанием для ареста могли стать: офицерский чин Гумилёва, знакомство с зарубежным дипломатом, показания провокатора и даже... шпионаж Гумилёва в пользу английской разведки.

Немало легенд было сложено и о последних днях и часах жизни Гумилёва. Ходили слухи о пытках, которым подвергался поэт в тюрьме, о его мужественном поведении на допросах и во время расстрела. Некоторые авторы утверждали, что Гумилёва погубило упрямство, нежелание отречься от антибольшевистских убеждений. По одной версии, поэт погиб ради того, чтоб «не дрогнуть глазом», не показать страх перед чекистами. Согласно другой версии, Гумилёв за несколько часов до расстрела нацарапал на стене камеры прощальное стихотворение. Лишь несколько лет назад было окончательно установлено, что этот текст не принадлежит Гумилёву.

Как уже было сказано, в момент своего ареста Гумилёв занимал ответственную должность в издательстве «Всемирная литература». Арест важного сотрудника вызвал настоящий переполох в издательстве и в петроградских научно-литературных кругах. Некоторые известные деятели культуры взялись хлопотать за Гумилёва. Группа ученых и литераторов отправилась к председателю Петрогубчека Б. Семенову, однако на ход следствия эта депутация не повлияла .

Отдельная группа версий связана с участием в этой истории М. Горького. По утверждению ряда мемуаристов, Горький специально ездил в Москву к Ленину просить об освобождении Гумилёва как «ценного работника». Далее мнения мемуаристов расходятся. Одни считают, что Ленин помог, но спасительная телеграмма опоздала, другие убеждены, что с доставкой письма промедлил сам Горький, третьи обвиняют в задержке ленинского распоряжения Г. Зиновьева. Всем этим версиям противостоит утверждение Н. Я. Мандельштам, считавшей, что Горький никуда не ездил, ничего для спасения Гумилёва не сделал, а история о его хлопотах не более чем «сентиментальный рассказ». Однако существуют и весьма убедительные свидетельства в пользу «горьковской» версии.

Гумилев Николай Степанович родился в 1886 году в Кронштадте. Его отец был морским врачом. Все свое детство Николай Гумилев, фото которого будет представлено ниже, провел в Царском Селе. Образование он получил в гимназиях Тифлиса и Петербурга. Свои первые стихи поэт Гумилев Николай написал в двенадцать лет. Впервые его произведение было напечатано в издании "Тифлисский листок", когда мальчику было 16 лет.

Николай Гумилев. Биография

К осени 1903 года семья вернулась в Царское Село. Там будущий поэт заканчивает обучение в гимназии, директором которой был Анненский. Переломным моментом в жизни Коли стало знакомство с произведениями символистов и В том же 1903 году будущий поэт знакомится с гимназисткой Горенко (впоследствии Ахматовой). После окончания гимназии, в 1906-м, Николай которого будет весьма наполнена событиями в последующие годы, уезжает в Париж. Во Франции он посещает лекции и знакомится с представителями литературно-художественной среды.

Жизнь после окончания гимназии

Сборник "Путь конквистадоров" стал первым печатным собранием, которое выпустил Гумилев Николай. Творчество поэта на ранних этапах представляло собой в некотором роде "сборник ранних опытов", в котором, тем не менее, была уже найдена своя собственная интонация, прослеживался образ мужественного, лирического героя, одинокого завоевателя. Находясь впоследствии во Франции, он предпринимает попытку издать журнал "Сириус". В номерах (первых трех) поэт печатается под псевдонимом Анатолий Грант и под своим именем - Николай Гумилев. Биография поэта в последующие годы представляет особый интерес. Следует сказать, что, будучи в Париже, он отправлял корреспонденции в разные издания: газеты "Русь", "Раннее утро", журнал "Весы".

Зрелый период

В 1908 году вышел его второй сборник, произведения в котором были посвящены Горенко ("Романтические стихи"). С него и начался зрелый период в творчестве поэта. Брюсов, похваливший автора, констатировал не без удовольствия, что не ошибся в прогнозах. "Романтические стихи" стали более интересны по своей форме, красивы и изящны. К весне 1908 года Гумилев вернулся на родину. В России он заводит знакомства с представителями литературного света Петербурга, начинает выступать постоянным критиком в газетном издании "Речь". Позднее в нем же Гумилев начинает печатать свои произведения.

После поездки на Восток

Первое путешествие в Египет состоялось осенью 1908 года. После этого Гумилев поступил на юридический факультет в столичном университете, а впоследствии перевелся на историко-филологический. С 1909-го он начинает активную деятельность в качестве одного из организаторов журнала "Аполлон". В этом издании до 1917 года поэт будет печатать переводы и стихи, а также вести одну из рубрик. Достаточно ярко Гумилев в своих рецензиях освещает первого десятилетия 20-го века. В конце 1909 года он уезжает на несколько месяцев в Абиссинию, а по возвращении оттуда издает книгу "Жемчуга".

Жизнь с 1911 года

Осенью 1911 года был сформирован "Цех поэтов", который манифестировал собственную автономию от символизма, создавая свою эстетическую программу. "Блудный сын" Гумилева считался первой акмеистической поэмой. Она была включена в сборник 1912 года "Чужое небо". К тому времени за литератором уже прочно утвердилась репутация "синдика", "мастера", одного из наиболее значительных из В 1913 году Гумилев отправился на полгода в Африку. В начале Первой мировой поэт уходит добровольцем на фронт. В 1915 году были опубликованы "Записки кавалериста", сборник "Колчан". В этот же период издаются его печатные произведения "Гондла", "Дитя Аллаха". Однако его патриотические порывы вскоре проходят, и в одном из частных писем он признается в том, что для него искусство стоит выше и Африки, и войны. В 1918 году Гумилев добивается своей отправки в составе в экспедиционный корпус, но задерживается в Лондоне и Париже до весны. Вернувшись в том же году в Россию, литератор начинает работу в качестве переводчика, готовит эпос о Гильгамеше, стихи английских и для "Всемирной литературы". Книга "Огненный столп" стала последней, которую выпустил Николай Гумилев. Биография поэта завершилась арестом и расстрелом в 1921 году.

Краткая характеристика произведений

Гумилев вошел в отечественную литературу в качестве ученика поэта-символиста Валерия Брюсова. Однако следует отметить, что действительным его учителем стал Этот поэт был, кроме всего прочего, директором одной из гимназий (в Царском Селе), в которой обучался Гумилев. Основной темой его произведений стала идея о мужественном преодолении. Герой Гумилева - сильный духом, отважный человек. С течением времени, однако, в его поэзии экзотики становится меньше. При этом пристрастие автора к необычной и сильной личности остается. Гумилев считает, что подобного рода люди не предназначены для повседневной, будничной жизни. И сам себя он считает таким же. Достаточно много и часто размышляя о собственной смерти, автор неизменно представляет ее в ореоле геройства:

И умру я не на постели
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще.

Любовь и философия в поздних стихах

Достаточно много своих произведений Гумилев посвятил чувствам. Его героиня в любовной лирике принимает совершенно разные облики. Она может быть принцессой из сказки, легендарной возлюбленной известного Данте, фантастической египетской царицей. Отдельной линией проходят сквозь его творчество стихотворения к Ахматовой. С ней были связаны достаточно неровные, сложные отношения, достойные сами по себе романного сюжета ("Она", "Из логова змиева", "Укротитель зверей" и проч.). Поздняя поэзия Гумилева отражает пристрастие автора к философским темам. В то время, проживая в страшном и голодном Петрограде, поэт вел активную деятельность по созданию студий для молодых авторов, являясь для них в некотором роде кумиром и учителем. В тот период из-под пера Гумилева вышли одни из лучших его произведений, пронизанные рассуждениями о судьбе России, человеческой жизни, предназначении ("Заблудившийся трамвай", "Шестое чувство", "Память", "Мои читатели" и прочие).

Загадки гибели Н. Гумилёва

В августе 1996 года исполнилось 75 лет со дня трагической гибели великого русского поэта Николая Степановича Гумилева, расстрелянного петроградскими чекистами, предположительно 24 или 25 августа, где-то в районе станции Бернгардовка под Петроградом, в долине р.Лубья. Август 1921 года был скорбным месяцем русской поэзии: 7 августа скончался другой замечательный русский поэт - Александр Блок, вечный соперник и антагонист Гумилева.

Потрясенный почти одновременной смертью двух лучших поэтов России, Максимилиан Волошин посвятил памяти Блока и Гумилева стихи:

С каждым днем все диче и все глуше
Мертвенная цепенеет ночь.
Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит.
Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь.
Темен жребий русского поэта.
Неисповедимый рок ведет
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот.
Может быть, такой же жребий выну,
Горькая детоубийца, Русь,
И на дне твоих подвалов сгину
Иль в кровавой луже поскользнусь.
Но твоей Голгофы не покину,
От твоих могил не отрекусь.
Доконает голод или злоба,
Но удел не выберу иной:
Умирать, так умирать с тобой,
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба.

Как сильно разошлись пути и судьбы Гумилева и Блока. Александр Блок всегда сочувствовал русской революции, работал в комиссии по расследованию преступлений царского правительства, написал поэму "Двенадцать", где оправдывал бессудные расстрелы и грабежи, а во главе революционного сброда кощунственно поставил Иисуса Христа (Гумилев говорил, что этой своей поэмой Блок вторично распял Христа и еще раз расстрелял Государя). А Николай Гумилев никогда не скрывал своих монархических убеждений, ни в личных беседах, ни на литературных вечерах, и не захотел их скрыть даже на допросах у чекистов.

Николая Степановича убили в самом расцвете его таланта; каждый новый сборник его стихов был новой гранью его творчества, новой вершиной, им завоеванной, и Бог весть, каких высот достигла бы русская поэзия, если бы Гумилева не вырвала из жизни Петроградская ЧК. А.Блок тяжело умирал от застарелой болезни сердца, незадолго до смерти он помешался; его воспаленным мозгом овладела навязчивая мысль: надо уничтожить все экземпляры поэмы "Двенадцать", из-за которой многие русские люди перестали подавать ему руку. Ему чудилось, что он уже уничтожил все экземпляры, но остался еще один, у Брюсова, и в предсмертном бреду Блок повторял: "Я заставлю его отдать. Я убью его". Мы не знаем, сколь мучительна была насильственная смерть Н.Гумилева, но зато знаем, что умер он так же мужественно, как и жил: никого не предав, не оговорив никого из друзей и знакомых, не попытавшись спасти свою жизнь ценой подлости, измены, позора. Он был вправе надеяться, что после смерти будет

Представ перед ликом Бога
С простыми и мудрыми словами
Ждать спокойно Его суда.

О мужественном поведении Н.Гумилева в ЧК ходят легенды. Из тюрьмы он писал жене: "Не беспокойся обо мне. Я здоров, пишу стихи и играю в шахматы". Он был спокоен при аресте и при допросах, "так же спокоен, как когда стрелял львов, водил улан в атаку, говорил о верности "своему Государю" в лицо матросам Балтфлота" (Г.Иванов). Чекист Дзержибашев, известный в литературных кругах и внушавший знакомым какую-то неизъяснимую симпатию, весьма загадочная личность, неожиданно расстрелянный в 1924 году, восхищался мужественным поведением Гумилева на допросах. Перед расстрелом Гумилев написал на стене камеры простые и мудрые слова: "Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь". Г.Иванов передает рассказ С.Боброва, поэта-футуриста, кокаиниста и большевика, возможно, чекиста, с каким достоинством Н.Гумилев вел себя на расстреле: "Знаете, шикарно умер. Я слышал из первых уст. Улыбался, докурил папиросу... Даже на ребят из особого отдела произвел впечатление... Мало кто так умирает..." Мать Гумилева так и не поверила, что ее сына расстреляли. До последних дней своей жизни она верила, что он ускользнул из рук чекистов и уехал на Мадагаскар. В день ареста Н.Гумилев провел свой последний вечер литературного кружка, окруженный влюбленной в него молодежью. В этот вечер он был оживлен, в прекрасном настроении, засиделся, возвращался домой около двух часов ночи. Девушки и молодые люди провожали его. Около дома его ждал автомобиль. На квартире у него была засада, арестовывали всех пришедших (правда, потом освободили).

В тюрьму он взял с собою Евангелие и Гомера. Большинство знакомых Н.Гумилева было убеждено, что под арест он попал по ошибке и скоро будет освобожден.

О расстреле Н.Гумилева Петроград узнал 1 сентября из расклеенных по городу объявлений, Ольга Форш писала об этом дне: "А назавтра, хотя улицы были полны народом, они показались пустынными. Такое безмолвие может быть только... когда в доме покойник и живые к нему только что вошли. На столбах был расклеен один, приведенный уже в исполнение, приговор. Имя поэта там значилось... К уже ставшим недвижно подходил новый, прочитывал - чуть отойдя, оставался стоять. На проспектах, улицах, площадях возникли окаменелости. Каменный город". Один из мемуаристов вспоминает: "Я... остановился у забора, где выклеен был печатный лист, и взор мой прямо упал на фамилию Гумилева... А ниже: приговор исполнен... Мне показалось, что эти ужасные слова кто-то выкрикнул мне в ухо. Земля ушла из-под ног моих... Я не помнил, куда иду, где я. Я выл от горя и отчаяния. "Однако... И перевернуло же Вас!" - сказал, увидя меня через несколько дней, Гурович".

Почему же гибель Н.Гумилева так потрясла русское общество, уже привыкшее с февраля 1917 г. к бессудным расстрелам, убийствам на улицах, на дому и в больницах, а с 1918 г. - к казням заложников, к так называемому "красному террору"? После долгих лет забвения Николая Гумилева, сопровождавших его посмертно лживых обвинений и искажения исторической правды, мы еще не вполне ясно осознаем, что для многих его современников его расстрел был равнозначен расстрелу А.Пушкина. Ушедший в эмиграцию поэт и литературовед Л.Страховский писал: "Глубочайшая трагедия русской поэзии в том, что три ее самых замечательных поэта кончили свою жизнь насильственной смертью и при этом в молодых годах: Пушкин - тридцати семи лет, Лермонтов - двадцати шести, Гумилев - тридцати пяти".

Несмотря на всю рискованность такой акции, группа литераторов обратилась к Советскому правительству с письмом в защиту Николая Гумилева. Письмо подписали А.Волынский, М.Лозинский, Б.Харитон, А.Маширов (Самобытник), М.Горький, И.Ладыжников. Даже после расстрела многие не могли поверить, что Советская власть решилась уничтожить Н.Гумилева. Ходили легенды, что якобы М.Горький лично ездил в Москву к Ленину просить за Гумилева, что бумага о помиловании опоздала или была задержана по личному указанию главного палача Петрограда Григория Зиновьева (Радомысльского-Апфельбаума). Бумаги о помиловании в деле Н.Гумилева нет, наверное, ее никогда и не было. В эти дни интеллектуальная элита Петрограда проявила себя достаточно мужественно. В Казанском соборе была заказана панихида по Николаю Гумилеву. Фамилия его, конечно, не называлась, но все понимали слова священника: "Помяни душу убиенного раба твоего, Николая", по ком идет служба. Несколькими днями позднее была проведена еще одна панихида - в весьма популярной в народе Спасской часовне Гуслицкого монастыря, которая находилась на Невском проспекте перед портиком Перинной линии (ныне не существует). И если друзья и почитатели Гумилева не могли заполнить кафедрального собора, то часовня была набита битком людьми, пришедшими отдать дань великому русскому поэту. Среди петербуржцев ходила легенда, что раздраженный такой манифестацией Григорий Зиновьев приказал разрушить эту часовню (в действительности она была снесена через восемь лет по требованию общества "Старый Петербург" как "уродливая").

В наши дни одна за другой появляются публикации о том, как проходило в ЧК дело Николая Гумилева, печатаются выдержки из протоколов следствия, но много остается еще нераскрытым. Мы последовательно сначала узнали, что вина Николая Гумилева была только в недонесении, хотя об этом, прочтя текст приговора, оказывается писал еще А.Ф.Кони: "За это по старым прецедентам можно было только взять подписку о неучастии в противоправительственных организациях и отпустить". Позднее мы узнали, что заговора В.Таганцева вообще не было, что он придуман чекистами для развертывания очередной волны террора. Но неужели одна сплошная выдумка - мемуары учеников Гумилева Ирины Одоевцевой и Георгия Иванова, в которых написано, что Гумилев был членом контрреволюционной организации и даже возглавлял ячейку, написал (и читал Г.Иванову) прокламацию для кронштадтских моряков, в кронштадтские дни ходил, переодетый, вести агитацию в рабочих кварталах, во время поездки в Крым летом 1921 г. участвовал в вербовке уцелевших белых офицеров в эту организацию и т.п.? И как это похоже на Гумилева с его склонностью к риску, с благородными устремлениями "угрюмого и упрямого зодчего Храма, восстающего во мгле":

Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.

А если всего этого нет в материалах следствия, то ведь это может означать и то, что изощренному следователю Якобсону не удалось получить от мужественного поэта нужных показаний. Все здесь остается неясным. За всем этим постоянно чувствуется какая-то недоговоренность. Арестован Гумилев был по показаниям В.Таганцева, но оказывается были и другие источники, которые остались нераскрытыми. Ряду арестованных после просьб общественности наказания были смягчены (от двух лет заключения до помилования), но формально ни в чем неповинного Гумилева это не коснулось. Мы полагаем, что главная причина расстрела Н.Гумилева - вовсе не таганцевское дело и не участие в иной недоказанной контрреволюционной группе. Если бы даже никакого таганцевского дела не было, он все равно был бы обречен. И он сам чувствовал это. Тут и его страшное предвидение в стихотворении "Заблудившийся трамвай", написанном им все в том же роковом 1921 году:

В красной рубахе, с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне.
Она лежала вместе с другими

Там, в ящике скользком, на самом дне. и прямое указание в одном из последних стихотворений, что за ним ведется слежка:

После стольких лет
Я пришел назад,
Но изгнанник я,
И за мной следят.
. . . . . . . . .
Смерть в дому моем,
И в дому твоем, -
Ничего, что смерть,
Если мы вдвоем.

Писатель Ю.Юркун предупреждал Гумилева: "Николай Степанович, я слышал, что за Вами следят. Вам лучше скрыться".

Главная причина его гибели - его необычайная популярность среди молодежи, его успешная деятельность в многочисленных поэтических школах и студиях (современники говорили, что те, кто побывал на гумилевских семинарах, навсегда погибли для "пролетарского искусства"), его блестящие выступления на поэтических вечерах, наконец, завоеванный им пост главы петроградских поэтов, когда он при баллотировке обошел А.Блока. Мемуаристы вспоминают, как после публичного чтения поэмы "Двенадцать" супругой Блока Л.Менделеевой слушатели освистали эту поэму. Следующей была очередь выступать Блока, но он с трясущейся губой повторял: "Я не пойду, я не пойду". Тогда к нему подошел Гумилев, сказал: "Эх, Александр Александрович, написали, так и признавайтесь, а лучше бы не писали" и вышел вместо него на эстраду. Он спокойно смотрел на бушующий зал "своими серо-голубыми глазами. Так, вероятно, он смотрел на диких зверей в дебрях Африки, держа наготове свое верное нарезное ружье". И когда зал начал утихать, стал читать свои стихи, и такова была исходящая от них магическая сила, что чтение сопровождалось бурными аплодисментами. А потом умиротворенный зал согласился выслушать и Александра Блока.

Могли ли советские руководители потерпеть такого явного лидера, кумира петроградской молодежи, не желавшего шагать в ногу с ними, да еще открыто объявлявшего себя монархистом? Скорее всего по делу Гумилева уже давно велась заблаговременная и тщательная подготовка.

Очень странным выглядит написание А.Блоком злой и несправедливой статьи "Без божества, без вдохновенья", направленной против акмеистов и лично Гумилева в апреле 1921 г., то есть еще до начала таганцевского дела, за четыре месяца до трагической гибели Николая Степановича. Ведь манифест акмеистов был опубликован за 8 лет до этого, и, казалось бы, для чего было А.Блоку столько лет выжидать, чтобы начать борьбу с новым и уже победившим символизм направлением. Какова причина появления этой статьи? Ревность побежденного в поэтическом соревновании? Нет, для Блока это было бы слишком мелким.

Перечитаем еще раз эту статью, и мы увидим, что А.Блок произвольно и неточно толкует в ней литературоведческие работы Н.Гумилева, что он слеп и глух к чеканной мощи гумилевских стихов, что вся статья бездоказательна и носит характер заказной. Именно таким образом в те годы готовились политические процессы: все начиналось с выступлений в прессе, затем проходили обсуждения в коллективах, а затем уже дело поступало в карательные органы.

Не была ли первой ласточкой антигумилевской кампании статья, заказанная А.Блоку? Анна Ахматова говорила, что Блока "заставили" написать эту статью. Некоторыми предполагалось, что это друзья Блока потребовали от него, чтобы он рассчитался с акмеистами. Но Анна Ахматова, по свидетельству М.И.Будыко, всегда чувствовала, что скорее всего причина появления этой статьи - это поражение А.Блока при перевыборах председателя "Союза поэтов". В очень кратких дневниковых записях А.Блока есть упоминание, что он несколько раз встречался с чекистом Озолиным в 1921 году и, по крайней мере при одной из таких встреч, обсуждался провал Блока при перевыборах. И столь ли уж важно, получил ли Блок задание написать эту статью прямо из ЧК, или ему это передали через людей его окружения?

Интересно, что до опубликования эта статья стала всем известна, в том числе и Гумилеву, который в первый раз жестоко обиделся на Блока, но подготовил вполне корректный и обоснованный ответ (напечатанный после его смерти). Кто-то целенаправленно распространял статью А.Блока по городу. Но дальше еще интереснее, в 1921 году статья Блока так и не была опубликована: она вдруг стала не нужна. Гумилева подключили в таганцевскому делу, решено было осудить Гумилева за причастность к Петербургской Боевой Организации (ПБО), это показалось проще и эффективнее, чем преследовать поэта на идеологической почве. Статья А.Блока была опубликована только в 1925 году, через 4 года после смерти и А.Блока, и Н.Гумилева, когда неиссякаемая популярность поэзии Николая Степановича, которого продолжали издавать посмертно, заставила искать средства его дискредитации.

Правы ли мы в наших предположениях? Для выяснения истины есть только один путь - получить доступ к еще нераскрытым до конца секретным архивам. Быть может, среди них мы найдем и папку с планом антигумилевской кампании и доподлинно узнаем долю вины всех тех, кто в нее был вовлечен, имена которых нам пока не хотят называть.

Анатолий Доливо-Добровольский

О смерти Николай Степанович Гумилев думал всегда. Известно, например, что в возрасте 11 лет он пытался покончить жизнь самоубийством. Поэтесса Ирина Одоевцева вспоминает большой монолог о смерти, который произнес перед ней Гумилев в рождественский вечер 1920 года.

"- Я в последнее время постоянно думаю о смерти. Нет, не постоянно, но часто. Особенно по ночам. Всякая человеческая жизнь, даже самая удачная, самая счастливая, трагична. Ведь она неизбежно кончается смертью. Ведь как ни ловчись, как ни хитри, а умереть придется. Все мы приговорены от рождения к смертной казни. Смертники. Ждем - вот постучат на заре в дверь и поведут вешать. Вешать, гильотинировать или сажать на электрический стул. Как кого. Я, конечно, самонадеянно мечтаю, что

Умру я не на постели При нотариусе и враче...

Или что меня убьют на войне. Но ведь это, в сущности, все та же смертная казнь. Ее не избежать. Единственное равенство людей - равенство перед смертью. Очень банальная мысль, а меня все-таки беспокоит. И не только то, что я когда-нибудь, через много-много лет, умру, а и то, что будет потом, после смерти. И будет ли вообще что-нибудь? Или все кончается здесь, на земле: "Верю, Господи, верю, помоги моему неверию..."

Через полгода с небольшим после этого разговора Гумилев был арестован органами ГПУ за участие в "контрреволюционном заговоре" (так называемое Таганцевское дело). Накануне ареста 2 августа 1921 года, встретившись днем с Одоевцевой, Гумилев был весел и доволен.

"Я чувствую, что вступил в самую удачную полосу моей жизни, - говорил он.- Обыкновенно я, когда влюблен, схожу с ума, мучаюсь, терзаюсь, не сплю по ночам, а сейчас я весел и спокоен". Последним, кто видел Гумилева перед арестом, был Владислав Ходасевич. Они оба жили тогда в "Доме Искусств"-своего рода гостинице, коммуне для поэтов и ученых.

"В среду, 3-го августа, мне предстояло уехать, - вспоминает В. Ходасевич.-Вечером накануне отъезда пошел я проститься кое с кем из соседей по "Дому Искусств". Уже часов в десять постучался к Гумилеву, Он был дома, отдыхал после лекции. Мы были в хороших отношениях, но короткости между нами не было... Я не знал, чему приписать необычайную живость, с которой он обрадовался моему приходу. Он выказал какую-то особую даже теплоту, ему как будто бы и вообще несвойственную. Мне нужно било еще зайти к баронессе В. И. Икскуль, жившей этажом ниже. Но каждый раз, когда я подымался уйти, Гумилев начинал упрашивать: "Посидите еще". Так я и не попал к Варваре Ивановне, просидев у Гумилева часов до двух ночи. Он был на редкость весел. Говорил много, на разные темы. Мне почему-то запомнился только его рассказ о пребывании в царскосельском лазарете, о государыне Александре Федоровне и великих княжнах. Потом Гумилев стал меня уверять, что ему суждено прожить очень долго - "по крайней мере, до девяноста лет". Он все повторял:
- Непременно до девяноста лет, уж никак не меньше.
До тех пор собирался написать кипу книг. Упрекал меня:
- Вот мы однолетки с вами, а поглядите: я, право, на десять лет моложе. Это все потому, что я люблю молодежь. Я со своими студистками в жмурки играю - и сегодня играл. И потому непременно проживу до девяноста лет, а вы через пять лет скиснете.
И он, хохоча, показывал, как через пять лет я буду, сгорбившись, волочить ноги и как он будет выступать "молодцом".
Прощаясь, я попросил разрешения принести ему на следующий день кое-какие вещи на сохранение. Когда наутро, в условленный час, я с вещами подошел к дверям Гумилева, мне на стук никто не ответил. В столовой служитель Ефим сообщил мне, что ночью Гумилева арестовали и увезли". Обстоятельства смерти Гумилева до сих пор вызывают споры.

"О том, как Гумилев вел себя в тюрьме и как погиб, мне доподлинно ничего не известно, - пишет Одоевцева.- Письмо, присланное им из тюрьмы жене с просьбой прислать табаку и Платона, с уверениями, что беспокоиться нечего, "я играю в шахматы", приводилось много раз. Остальное - все только слухи. По этим слухам, Гумилева допрашивал Якобсон - очень тонкий, умный следователь. Он якобы сумел очаровать Гумилева или, во всяком случае, внушить ему уважение к своим знаниям и доверие к себе. К тому же, что не могло не льстить Гумилеву, Якобсон прикинулся - а может быть, и действительно был- пламенным поклонником Гумилева и читал ему его стихи наизусть".

1 сентября 1921 года в газете "Петроградская правда" было помещено сообщение ВЧК "О раскрытом в Петрограде заговоре против Советской власти" и список расстрелянных участников заговора в количестве 61 человека.

Среди них тринадцатым в списке значился "Гумилев, Николай Степанович, 33 лет, бывший дворянин, филолог, поэт, член коллегии "Издательства Всемирной литературы", беспартийный, бывший офицер. Участник Петроградской боевой организации, активно содействовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, которая активно примет участие в восстании, получал от организации деньги на технические надобности".

В марте 1922 года петроградский орган "Революционное дело" сообщил такие подробности о казни участников дела профессора Таганцева:
"Расстрел был произведен на одной из станций Ириновской ж[елезной] д[ороги] . Арестованных привезли на рассвете и заставили рыть яму. Когда яма была наполовину готова, приказано было всем раздеться. Начались крики, вопли о помощи. Часть обреченных была насильно столкнута в яму, и по яме была открыта стрельба. На кучу тел была загнана и остальная часть и убита тем же манером. После чего яма, где стонали живые и раненые, была засыпана землей".

Георгий Иванов приводит слова Сергея Боброва (в пересказе М. Л. Лозинского) о подробностях расстрела Гумилева: " - Да... Этот ваш Гумилев... Нам, большевикам, это смешно. Но, знаете, шикарно умер. Я слышал из первых рук (т. е. от чекистов, членов расстрельной команды). Улыбался, докурил папиросу... Фанфаронство, конечно. Но даже на ребят из особого отдела произвел впечатление. Пустое молодечество, но все- таки крепкий тип. Мало кто так умирает..."

В конце 1980-х годов в СССР вспыхнула дискуссия о гибели Гумилева. Юрист в отставке Г. А. Терехов сумел посмотреть дело Гумилева (все дела такого рода обычно засекречены) и заявил, что с юридической точки зрения вина поэта заключалась только в том, что он не донес органам советской власти о предложении вступить в заговорщицкую офицерскую организацию, от чего он категорически отказался. Никаких других обвинительных материалов в том уголовном деле, по материалам которого осужден Гумилев, нет.

А это значит, что с Гумилевым поступили вне закона, так как по уголовному кодексу РСФСР того времени (статья 88-1 он подлежал лишь небольшому тюремному заключению (сроком от 1 до 3 лет) либо исправительным работам (до 2 лет).

Мнение Г. А. Терехова оспорил Д. Фельдман, указав, что, наряду с уголовным кодексом, могло быть применено постановление о красном терроре, принятое Советом Народных Комиссаров 5 сентября 1918 г., где говорилось, что "подлежат расстрелу все лица, причастные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам".

Если принять во внимание этот декрет о терроре, то становится ясным, почему могли расстрелять Гумилева всего лишь за недонесение. Судя по постановлению о расстреле, многие "участники" заговора (в том числе 16 женщин!) были казнены за куда меньшие "преступления". Их вина характеризовалась такими, например, выражениями: "присутствовал", "переписывал", "знала", "разносила письма", "обещал, но отказался исключительно из-за малой оплаты", "доставлял организации для передачи за границу сведения о... музейном деле", "снабдил закупщика организации веревками и солью для обмена на продукты".

Остается добавить, что Гумилев, как и многие поэты, оказался пророком. В стихотворении "Рабочий" (из книги "Костер", вышедшей в июле 1918 года) есть такие строки:

Он стоит пред раскаленным горном, Невысокий старый человек. Взгляд спокойный кажется покорным От миганья красноватых век. Все его товарищи заснули, Только он один еще не спит: Все он занят отливаньем пули, Что меня с землею разлучит. Пуля, им отлитая, просвищет Над седою, вспененной Двиной, Пуля, им отлитая, отыщет

Грудь мою, она пришла за мной..

Единственно, что не угадал Гумилев, - это название реки: в Петрограде течет не Двина, а Нева.

* Это подтверждает и рассказ А. А. Ахматовой : "Я про Колю знаю... их расстреляли близ Бернгардовки, по Ирининской дороге... я узнала через десять лет и туда поехала. Поляна; кривая маленькая сосна; рядом другая, мощная, но с вывороченными корнями. Это здесь была стенка. Земля запала, понизилась, потому что там не насыпали могил. Ямы. Две братские ямы на шестьдесят человек..."

Крест-кенотаф на предполагаемом месте расстрела Н. Гумилева. Река Лубья, поселок Бернгардовка.

В воспоминаниях Ирины Одоевцевой ("На берегах Невы") приведено много разговоров с Гумилёвым, в том числе, о смерти. Есть там и рассказ о панихиде по Лермонтову, которую Гумилёв и Одоевцева заказали в одной из петербургских - тогда уже петроградских - церквей, и во время службы Гумилёву показалось, что священник вместо имени "Михаил" произнёс "Николай".

Ирина Одоевцева

Мы прочли о смерти его,
Плакали громко другие.
Не сказала я ничего,
И глаза мои были сухие.

А ночью пришел он во сне
Из гроба и мира иного ко мне,
В черном старом своем пиджаке,
С белой книгой в тонкой руке.

И сказал мне: «Плакать не надо,
Хорошо, что не плакали вы.
В синем раю такая прохлада,
И воздух лёгкий такой,
И деревья шумят надо мной,
Как деревья Летнего сада».

Детство и образование

Гумилев Николай Степанович родился в Кронштадте. Отец - морской врач. Детство провел в Царском Селе, в гимназии учился в Петербурге и Тифлисе. Стихи писал с 12 лет, первое печатное выступление в 16 лет - стихотворение в газете «Тифлисский листок».

Осенью 1903 семья возвращается в Царское Село, и Гумилев заканчивает там гимназию, директором которой был Ин. Анненский (учился плохо, выпускные экзамены сдал в 20 лет). Переломный момент - знакомство с философией Ф. Ницше и стихами символистов.

В 1903 познакомился с гимназисткой А. Горенко (будущей Анной Ахматовой). В 1905 в издании автора выходит первый сборник стихов - «Путь конквистадоров», наивная книга ранних опытов, которой, тем не менее, уже найдена собственная энергичная интонация и появился образ лирического героя, мужественного, одинокого завоевателя.

В 1906, после окончания гимназии, Гумилев уезжает в Париж, где слушает лекции в Сорбонне и заводит знакомства в литературно-художественной среде. Предпринимает попытку издания журнала «Сириус», в трех вышедших номерах которого печатается под собственной фамилией и под псевдонимом Анатолий Грант. Посылает корреспонденции в журнал «Весы», газеты «Русь» и «Раннее утро». В Париже, и тоже в издании автора, вышел второй сборник стихов Гумилева - «Романтические стихи» (1908), посвященный А. А. Горенко.

С этой книги начинается период зрелого творчества Н. Гумилева. В. Брюсов, похваливший - авансом - первую его книгу, с удовлетворением констатирует, что не ошибся в своих прогнозах: теперь стихи «красивы, изящны и, большею частью, интересны по форме». Весной 1908 года Гумилев возвращается в Россию, сводит знакомство с петербургским литературным светом (Вячеслав Иванов), выступает постоянным критиком в газете «Речь» (позже начинает печатать в этом издании также стихи и рассказы).

Осенью совершает свою первую поездку на Восток - в Египет. Поступает на юридический факультет столичного университета, вскоре переводится на историко-филологический. В 1909 принимает деятельное участие в организации нового издания - журнала «Аполлон», в котором в дальнейшем, до 1917 года, печатал стихи и переводы и вел постоянную рубрику «Письма о русской поэзии».

Собранные в отдельную книгу (Пг., 1923) рецензии Гумилева дают яркое представление о литературном процессе 1910-х годов. В конце 1909 года Гумилев на несколько месяцев уезжает в Абиссинию, а вернувшись, издает новую книгу - «Жемчуга».

25 апреля 1910 Николай Гумилев венчается с Анной Горенко (разрыв их отношений произошел в 1914 году). Осенью 1911 создается «Цех поэтов», манифестировавший свою автономию от символизма и создание собственной эстетической программы (статья Гумилева «Наследие символизма и акмеизм», напечатанная в 1913 в «Аполлоне»). Первым акмеистическим произведением считали в Цехе поэтов поэму Гумилева «Блудный сын» (1911), вошедшую в его сборник «Чужое небо» (1912). В это время за Гумилевым прочно укрепилась репутация «мастера», «синдика» (руководителя) Цеха поэтов, одного из самых значительных современных поэтов.

Весной 1913 в качестве начальника экспедиции от Академии Наук Гумилев уезжает на полгода в Африку (для пополнения коллекции этнографического музея), ведет путевой дневник (отрывки из «Африканского дневника» публиковались в 1916, более полный текст увидел свет в недавнее время).

В начале Первой мировой войны Н. Гумилев, человек действия, поступает добровольцем в уланский полк и заслуживает за храбрость два Георгиевских креста. В «Биржевых ведомостях» в 1915 публикуются его «Записки кавалериста».

В конце 1915 выходит сборник «Колчан», в журналах печатаются его драматургические произведения - «Дитя Аллаха» (в «Аполлоне») и «Гондла» (в «Русской мысли»). Патриотический порыв и упоенность опасностью скоро проходят, и он пишет в частном письме: «Искусство для меня дороже и войны, и Африки».

Гумилев переходит в гусарский полк и добивается отправки в русский экспедиционный корпус на Салоникский фронт, но по пути задерживается в Париже и Лондоне до весны 1918. К этому периоду относится цикл его любовных стихов, составивший вышедшую посмертно книжку «Кенией звезде» (Берлин, 1923).

Возвращение в Россию

В 1918 по возвращении в Россию Гумилев интенсивно работает как переводчик, готовя для издательства «Всемирная литература» эпос о Гильгамеше, стихи французских и английских поэтов. Пишет несколько пьес, издает книги стихов «Костер» (1918), «Фарфоровый павильон» (1918) и другие. В 1921 выходит последняя книга Гумилева, по мнению многих исследователей, - лучшая из всех, им созданных, - «Огненный столп».

3 августа 1921 года Гумилев арестован ЧК по делу о т.н. «таганцевском заговоре» и 24 августа приговорен к расстрелу.

Имя его было одним из самых одиозных в истории официальной русской литературы на протяжении всего советского периода.

"Дело" Гумилева. Социология преступления отечественной истории и культуры.

100-летию со дня рождения

Павла Лукницкого посвящаю

Публикуемые документы, материалы, справки, резюме и т.п. являют собой историю гибели и реабилитации Николая Степановича Гумилева, преданного в 1921 году властью рабочих и крестьян — расстрелу.

Моя дорогая мамочка, я передаю эту книгу в издательство. Ты была рядом, когда я писал ее, и раньше, когда я взялся за "дело" Гумилева. Ты постоянно напоминала мне о Твоих и Папиных Предках и советовала мне, по возможности, отказываться от черно-белых красок. Я старался оставлять информацию для размышлений. Русская история шире и величественней и Твоя судьба, мамочка, — ее неотъемлемая часть, — этому доказательство.

. не скрою, с каждой строкой труднее было отторгать от себя Немезиду.

Петербурге, скончался в июне 1973 года, в Москве, похоронен в

Санкт-Петербурге. Дворянин. Учился в Кадетском и Пажеском Его И.В. корпусах,

Институте живого слова. Закончил Петроградский университет. Первый биограф

Николая Гумилева. Один из основателей литературных групп 20-х годов. Член

(технический секретарь) Петроградского Союза поэтов с 1924 года. Член союза

писателей СССР с 1934 года. Действительный член Географического общества

Академии наук СССР. Исследователь районов Памира, Мончетундры, Сибири.

переводчик таджикского народного эпоса, писателей Таджикистана,

Азербайджана. Поэзия: "Волчец", "Переход"; Драматургия: "Город-сад",

"Священное дерево"; Проза, романы и повести; "Мойра", "Дивана", "Безумец

Марод-Али", "Всадники и пешеходы", "Памир без легенд", "У подножия смерти",

"За синем камнем", "Земля молодости", "Ниссо" (переведен на 34 языка), "На

берегах Невы", "Ленинград действует. " — 3-х томная эпопея, "Делегат

грядущего", "Время за нас", "По дымному следу" и других.

В момент ареста Лукницкого Ахматова уехала лечиться в Кисловодск, Пунин

Упоминаемая запись и подобные другие из дневника "Первого Эккермана

Ахматовой" (Н.Струве) публиковались вдовою писателя не раз: в 1987 году в

"Библиотеке "Оконька"; в 1988 году в журнале "Наше наследие"; в книге о

Лукницком "Перед Тобой земля"; в 1989 году в вестнике РХД; в 1991 году в

двухтомнике "Встречи с Анной Ахматовой".

Дома хранится ксерокопия полного комплекта архива.

И все же, Николай Семенович Тихонов, не смог не выразить своего

публичного признания работы моего отца, надписав в 1977 году маме на своей

книге "Брамбери": "Вере Константиновне Лукницкой, хозяйке фантастического

города документальных поэтических воспоминаний, владелице поэтических тайн

прошлого русской поэзии — с удивлением к исполненной ею работе в области

поэтических открытий — сердечно Николай Тихонов. 1977 г."

Терехов Г.А., (в 1990 г.) персональный пенсионер, доцент Высшей школы

КГБ СССР, 1937-1948 — зональный прокурор по Ленинграду и Северному Кавказу,

1948-1956 — главный транспортный прокурор, 1956 -1970 — начальник отдела по

надзору за следствием в органах госбезопасности, член коллегии Прокуратуры

СССР, старший помощник Генерального прокурора СССР.

Книги Л.Н. Гумилева "Древние тюрки", "Открытие Хазарии" и другие,

подписанные Лукницкому при их встречах в Ленинграде в 1968 году: "Дорогому

Павлу Николаевичу от старинного друга", говорят о сохранившемся чувстве к

Лукницкому, и в 80-х, когда мама бывала у Л.Н.Гумилева в Ленинграде, он

неизменно повторял ей: "Издавайте все! Все, что записывал Павел Николаевич —

точно. Все так и было".

В "Мерани" том стихотворений, который собрала мама и неизвестные факты

биографии поэта, которые дали материал для работы многих литературоведов о

Гумилеве и составителей книг Гумилева, вышел раньше, чем означенный том

"Библиотеки поэта" в Советском писателе. Но в письме, по тем временам, важно

было подчеркнуть — "Советский писатель". Издать книгу в Тбилисском

издательстве "Мерани" маме предложил В.П.Енишерлов, работавший в журнале

"Огонек" заведующим отделом. Енишерлов был изумлен, прочитав принесенные

мамой для публикации материалы о Гумилеве. Сто страниц неизвестных фактов

биографии поэта, подлинники стихотворений поэта и т.д. Холодно и недоверчиво

спросил: "Что еще за новости? Откуда это у Вас, почему это до сих пор не

известно?" Мама рассказала о существовании архива, о котором, кстати, знали

очень многие официальные лица, литературоведы, журналисты, писатели, не

только в России. В.П. сразу проявил активное участие в обнародовании

материалов, предложив своему другу, редактору "Мерани" издать том

стихотворений Гумилева с маминым очерком о жизни и творчестве и его,

енишерловским предисловием, которое он приложил к рукописи, позаимствовав

его из маминого же очерка. В начале 1987 года в библиотеке "Огонька" была

издана книжка Веры Лукницкой "Из двух тысяч встреч. Рассказ о летописце" и

несколько публикаций в журнале "Наше наследие", где Енишерлов стал главным

В этом управлении я раздобыл некоторые материалы для своих книг:

"Начало Водолея", "Бином Всевышнего", "Мамочкин социализм", "Это потому что

— ты. ", "Киллеров просят не беспокоиться" и других.

Эту статью я диктовал заместителю главного редактора Александру

Мостовщикову, ставшему впоследствии моим другом, в подъезде редакции "МН" на

Пушкинской площади, куда я зашел из прокуратуры. В подъезде, потому что не

было свободного кабинета, а в его собственном, его помощница Лена Ханга

принимала какую-то, по тем временам, "крутую" делегацию. Кроме того, мы с